Среди всех известных философий и течений мысли учение Ницше всё ещё предстаёт некоторым исключением в том смысле, что по поводу его сути до сих пор нет однозначной позиции. Что такое есть учение Ницше? Иногда эта неопределенность даже ставится в заслугу великому немецкому мыслителю, – тем самым подчёркивается его номадизм, который стал модным во Франции лишь спустя сто лет после его жизни. Но за этим французским номадизмом нередко скрывается банальная культурная всеядность, отсутствие определённого стиля и настойчивое нежелание его иметь. У этой фобии есть свои основания, поскольку наличие определённого стиля может быть довольно опасным. Любое общественное движение, будь то иезуиты, нацисты или марксисты – в первую очередь сильно своим стилем, а не своими догмами. Догмы без стиля – это душа без тела, это речь без интонации, без мимики, без жеста, в то время как иной раз жест или интонация может сказать на порядок больше, чем слово. Стиль опасен – это действительно так, но отсутствие стиля, всеядность – это тоже некоторый, не менее опасный стиль. Всеядность опасна тем, что она смешивает всевозможные стили и формы, тем самым она дрессирует человека. Среди всевозможных способов дрессировки помимо хлыста и соблазна следует упомянуть ещё подмену рациона питания. Ведь это может показаться странным, что хищники, прирученные человеком, едят хлеб, пьют коровье молоко и т.д., хоть и от мясной пищи они тоже не откажутся. В целом дикий родственник любого нашего домашнего животного всегда будет более разборчив в еде и более настойчив в своих повадках. Опасен ли дикий зверь? Конечно, опасен, но не для самого себя. Клыки и когти – это отличное средство защиты вида, даже если особи периодически используют эти клыки и когти против собратьев по виду. Дикий человек не более опасен для себя и человечества, чем любой дикий зверь опасен для своего вида. Меж тем, дикость – это всегда некоторые уникальные повадки, которые зачастую по беглому взгляду позволяют определить принадлежность особи к той или иной стае, племени, школе. Тоже самое, что стиль.

Итак, вопрос принципиальный, есть ли у Ницше стиль или у него есть лишь смешение стилей, занимается ли он только пародией и цитированием, или претендует на самобытность? Оговоримся сразу, что, говоря о стиле мыслителя, мы имеем в виду исследовательский стиль, а не художественный, которого может быть в избытке даже у самого пустого мыслителя. Это важно, так как художественные достоинства текстов Ницше нередко затмевают их исследовательский вектор. Мы полагаем, что у Ницше есть свой исследовательский стиль и можем предположить, в чём он заключается. Исследовательский стиль философа, в отличии от стиля художника, политика или священника, заключается в некоторой прочной двойной связи с каким-то течением в науке. В качестве примера можно привести марксизм, который укоренён в исторической науке, причём в одной, на наш взгляд, в самой вредной её парадигме – в материалистическом понимании истории. По сути, всё это материалистическое понимание умещается в первых предложениях первой главы «Манифеста коммунистической партии». «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов».

 Дальше уже марксизм разветвляется, и одни марксисты полемизируют с другими, но все они так или иначе сходятся на признании исторического материализма, то есть на признании приведённой выше цитаты. Собственно, в этом и заключается причина того тупика, в который зашёл современный марксизм – это тупик исторического материализма. Разные марксисты уже не находят общих точек соприкосновения, не могут даже объединиться в одну или хотя бы две партии внутри одной страны, не могут поднять общее знамя, и всё потому, что рушится самое научное подспорье марксизма. В наше время невозможно считать, что историю до сих пор вершили скупцы и мелкие эгоисты, а все благородные люди были лишь у них на подхвате. Материалистическое понимание истории становится ненаучным, история так и не стала наукой наук, как мечтал Маркс. Если мы возьмём пример Канта, Декарта и прочего философа, то здесь всё будет на порядок проще, поскольку «научным» подспорьем у них у всех была теология. Углубимся ещё в прошлое и увидим философов-алхимиков. И это ведь тоже была ошибочная опора, в наше время теология или алхимия уже не может считаться наукой. Но это не является опровержением философии Канта или Декарта. Ведь речь идёт именно о путеводной нити интерпретации, а не о детерминанте. Связь Канта с теологией, например, это всегда двойная связь, и черпая что-то из этой области знания, Кант пытается что-то в неё и привнести, что-то новое, с чем официальная теология вообще, скорее всего, не согласится. Но, зная, что Кант был протестантом, мы можем как-то определённо понимать значение его терминов и направление его мысли. И на этой почве становится возможной конструктивная дискуссия между разными кантианцами, скажем, между неокантианцами и феноменологами.

 Для того, чтобы была возможна конструктивная дискуссия вокруг учения Ницше, нам необходимо так же найти некоторую подпорку в науке, некоторую лестницу, по которой поднимается ницшеанство, и одновременно в процессе поднимания ещё и строит эту лестницу. Словом, нужно найти науку или течение в науке, с которым философия Ницше находится в постоянном диалоге, на которую пытается повлиять и влияние которой испытывает на себе. Не обязательно это течение в науке должно быть истинным или признанным, но, найдя его, мы, наконец, сможет избавиться от бесчисленных профанаций, которым подвергаются отдельные понятия философии Ницше, вырванные из контекста. Разумеется, нам, как ницшеанцам, хотелось бы, чтобы это течение оказалось истинным, забегая вперёд, следует сказать, что меньше всего профанаций и ложных толкований испытывало на себе понятие дарящей добродетели, поэтому от него легче начинать двигаться в сторону какого-то оригинального контекста. Научное же подспорье в философии Ницше есть то, что представляют собой его регулярные и вполне однозначные выпады против дарвинизма и теории эволюции. В первую очередь искать их следует в прижизненно изданных сочинениях, как «Весёлая наука» или «Сумерки кумиров». Сложнее с книгой «Воля к мощи». Эта книга была составлена не самим Ницше, а как компиляция его черновиков, в которых зачастую Ницше просто цитирует буквально или по памяти какого-то другого автора, но не указывает источник цитирования, как это часто бывает в черновиках.

Итак, теория эволюции – священная корова современной биологии. Кажется, что если её убрать, то биология остановится и прекратит своё развитие, как наука. Тем не менее, биология так и не доказала ещё теорию эволюции. Доказано, что одни виды происходят из других видов – это факт, доказано, что человек тоже произошёл из какого-то другого животного вида, фактом являются генетическая наследственность и многое другое. Но это всё не эволюция. До Дарвина теорию о происхождении одних видов из других вообще называли трансформизмом, а не эволюционизмом. Теория эволюции, будь то дарвинизм или теория генетического дрейфа, утверждает не просто происхождение одних видов из других, она утверждает, что главным фактором этого процесса является адаптация к дефицитной среде. Теория эволюции в биологии подобна теории эфира в старой механике. Когда теория эфира была упразднена, физика нисколько не остановилась и не пострадала, электрический ток продолжил течь по проводам так же, как он тёк до теории относительности Эйнштейна, эксперименты продолжили также проводиться, лаборатории также функционировали. Существование эфира никогда не было доказано физиками, а эксперименты, которые могли доказать его существование, в конечном итоге поставили теорию эфира под сомнение. Нечто подобное происходит с теорией эволюции. Больше века в неё просто верили, а когда сконструировали эксперимент, способный её подтвердить, то этот эксперимент в конечном итоге поставил под сомнение теорию эволюции [Mridul K. Thomas, «Biodiversity hypothesis called into question», Proceedings of the National Academy of Sciences  URL: https://www.eurekalert.org/pub_releases/2020-09/udg-bhc092120.php (дата обращения: 23.05.2022)]. По крайней мере, данный эксперимент ставит под сомнение эволюционное объяснение биологического разнообразия.

Откуда в природе такое разнообразие видов и по какому критерию виды выбирают себе нишу среду обитания? Раньше синтетическая теория эволюции давала ответ на этот вопрос, но поставленный эксперимент отбросил эволюционную интерпретацию. Эволюционная теория биоразнообразия строилась на предполагаемом компромиссе между теми видами, которые живут в условиях дефицита пищи и высокой мобильности, и теми, которые живут в условиях достатка пищи и мало передвигаются в пространстве. Первые приспособились к жизни в условиях дефицита, вторые тоже приспособились, но так, чтобы пища всегда была в достатке. Тут нужно понимать, откуда сам по себе берётся дефицит ресурсов? Дарвин утверждал, что самого по себе дефицита ресурсов, разумеется, не существует. Дефицит ресурсов, по его мнению, возникает из-за перенаселения, то есть, когда вид плодит потомства больше, чем может обеспечить ресурсами. «Это — доктрина Мальтуса, распространенная на оба царства — животных и растений. Так как особей каждого вида рождается гораздо больше, чем может выжить, и так как. следовательно, часто возникает борьба за существование, то из этого вытекает, что всякое существо, которое в сложных и нередко меняющихся условиях его жизни хотя незначительно варьирует в выгодном для него направлении, будет иметь больше шансов выжить и таким образом подвергнется естественному отбору. В силу строгого принципа наследственности отобранная разновидность будет склонна размножаться в своей новой и модифицированной форме» [Ч. Дарвин, «Происхождение видов путём естественного отбора»]. И далее, там же: «Борьба за существование неизбежно вытекает из большой скорости, с которой все органические существа имеют тенденцию увеличить свою численность».

То есть Чарльз Дарвин предполагал, что вообще все биологические виды склонны плодить чрезмерно много потомства. Но всё-таки, соседи по среде обитания как-то сдерживают численность вида. И вот, исходя из этого, должно формироваться некоторое биологическое разнообразие. Биологи предположили, что в целом господствуют две стратегии поведения в условиях дефицита ресурсов: 1. Много размножаться и быстро двигаться. 2. Мало размножаться и медленно двигаться. Первая стратегия подразумевает, что в критической ситуации особи, чтобы преодолеть дефицит, начинают расширять пространство добычи пищи. Из-за этого много особей погибает, уходя далеко от стаи, генетическое разнообразие популяции уменьшается, и те, что остаются в живых, представляют собой уже новый биологический вид. Вторая стратегия подразумевает, что при возникновении критического дефицита особи начинают меньше плодить потомства. Это снова сокращает генетическое разнообразие, в результате чего те, кто остались в живых, будут представлять собой новый биологический вид. В одном обе стратегии сходились, что вид на этапе формирования проходит через некоторое бутылочное горлышко или середину песочных часов, когда численность популяции сокращается в десятки или даже сотни раз, а затем уже новый вид восстанавливает прежнюю численность населения. Эти две стратегии считались основными, обе они напрямую вытекали из теории выживания самых приспособленных. Один факт этой теории можно считаться эмпирически доказанным и подтверждённым: новый биологический вид формируется из немногих, возможно, всего из несколько пар особей, которые успешно освоили новую стратегию поведения. Но, поскольку предполагается, что новый вид формируется путём сокращения генетического разнообразия в популяции, то он не может использовать одновременно две указанных стратегии реакции на дефицит. Иначе численность популяции рискует сократиться настолько, что никого не останется. Каждый вид должен придерживаться только одной стратегии. Но всё это было предположением, вытекающим из теории Дарвина. И вот шведские и датские учёные смоделировали и провели эксперимент, призванный подтвердить или опровергнуть данное предположение.

По ходу эксперимента были смоделированы условия, которым должны соответствовать отдельные виды животных, если они действительно возникли путём адаптации к условиям дефицита. И было установлено, что подопытные не соответствуют этим условиям, что указывает на то, что скорее всего их виды произошли не путём выживания самых приспособленных, а каким-то иным способом. Дефицит ресурсов вовсе не является ключевым фактором происхождения новых биологических видов. Сами исследователи, нужно сказать, в своём исследовании предложили некоторое решение, позволяющее, на их взгляд, спасти теории эволюции, поставленную под сомнение экспериментом. Они решили вернуться к классическому дарвинизму, когда была одна стратегия выживания: борьба за выживание, например, борьба между хищником и жертвой. Когда были открыты законы генетики и доказано явление дрейфа генов, роль борьбы в формировании новых видов стала считаться минимальной, некоторые биологи вообще её отрицали. Дарвин же считал главной стратегией именно борьбу, но эволюционисты нового поколения пришли к выводу, что новый вид формируется двумя способами из указанных выше стратегий, а борьба играет вспомогательную роль. Для эволюционистов нового поколения причиной дефицита является исключительно внешняя среда, дефицит возникает объективно. У самого Дарвина причина дефицита заключалась исключительно в субъективном факторе – в чрезмерном размножении. Самого по себе объективно никакого дефицита ресурсов у него не было. Указанные шведские и датские учёные: Томас Киорбо и Мридул К. Томас пытаются одновременно сохранить положение о объективности дефицита и вернуться к классическому дарвинизму с его преувеличенной ролью борьбы за выживание. Но так можно объяснить происхождение лишь некоторых видов животных, тогда как происхождение растений таким путём будет совершенно невозможным. В классическом дарвинизме одно растение из-за чрезмерного размножения просто заслоняет другому доступ к солнечному свету – важнейшему ресурсу для жизни. Если бы первое не размножалось быстрее второго, что никак не могло бы создать для второго дефицит, объективно солнечного света имеется в избытке. Представить, что одно растение является хищником, пожирающим второго, крайне сложно. А вернуться к классическому дарвинизму в том виде, в каком он был у самого Дарвина, не позволяет доказанный факт дрейфа генов. Вот и получается, что теория эволюции просто не может объяснить происхождение новых биологических видов, стало быть, теория эволюции больше не действует. Это позволяет сделать вывод, что прав был всё-таки Ницше, когда утверждал, что вовсе не голод и не борьба за дефицит является ключевым фактором происхождения новых биологических видов, а, наоборот, «расточительство, доходящее до абсурда».

При этом теория Дарвина остаётся верной для домашних животных. Действительно, биологическое разнообразие у домашних животных плотно привязано к двум описанным выше стратегиям. Либо вид очень подвижен и плодит много потомства, как собаки и всевозможные домашние хищники, а также домашняя птица; либо вид мало подвижен и даёт мало потомства за один помёт, как коровы, лошади и овцы. Мы помним, что книга «Происхождение видов» начинается как раз с главы, посвящённой биологическому разнообразию у домашних животных. И лишь затем Дарвин переносит свои выводы на дикую природу, как мы видим теперь из эксперимента – совершенно необоснованно. Но домашние животные – это аномалии с точки зрения дикой природы. И вообще, в дикой природе они – паразиты. Кстати, те виды в дикой природе, которых Дарвин приводит в подтверждение своей теории, тоже были паразитическими, как омела – чемпион по приспособлению, и даже галапагосские вьюры, большинство видов которых на сегодняшний момент уже вымерли (об этом, например, пишет в своём исследовании биолог Дейл Клейтон). Паразит как раз склонен чрезмерно размножаться, поэтому он в какой-то момент пожирает все доступные ему ресурсы, после чего начинается голод и пресловутая борьба за выживание. А затем наступает гибель, галапагосские вьюры погибли из-за своего перенаселения, они не превратились в какой-то другой вид. Но если человек приручит такую птицу, которая несёт слишком много яиц или корову, которая даёт слишком много потомства и, как следствие, много молока, то он может спасти их вид от гибели и использовать для жизни своего вида.

В дикой природе всё обстоит иначе. Там нет человека, который мог бы вмешаться и нарушить естественный ход вещей. Стало быть, и неоткуда взяться тем двум стратегиям выживания, какие имеются у домашних видов. Стало быть, «разделение труда» в дикой природе происходит по-другому, совсем не так, как оно происходит у одомашненных видов, не так, как предполагает теория эволюции. И теперь перед биологами снова встал вопрос: почему же тогда вообще возникает это «разделение труда», если эксперимент показал, что любой вид может существовать в разных условиях? По логике теории эволюции, способность с равным успехом существовать в разных условиях неизбежно должна привести к тому, что появится такой вид, который сможет занять все ниши в природе и стать доминирующим видом. Но почему-то ни один вид не проявляет такой воли к присвоению и доминированию, что ставит под сомнение всю теорию эволюции.

Итак, если эволюционная теория биологического разнообразия больше не действует, то разумно попытаться найти ей альтернативу, найти ту теорию, которая могла бы действовать. И такую альтернативу предлагал ещё современник Ч. Дарвина – Ф. Ницше. Видение Ницше исходит из античного понимания жизни и дикой природы, как рога изобилия. В древности дикая природа представляла собой нечто священное именно потому, что дикое животное виделось человеку заведомо существом счастливым и лишённым зависти. Именно поэтому нередко боги имели в себе животные черты или превращались в животных, или дикие животные становились тотемами и предметами культа. Бог в древности – это всегда в каком-то смысле дикое животное или образцовый дикий человек. И Ницше хорошо понимает эту связь между священным и дикой природой. При этом Ницше не признаёт теорию самозарождения и религиозного креационизма, он отстаивает свою, иную теорию происхождения видов и всего биологического разнообразия.

Итак, напомним, что по теории Дарвина, главным инстинктом живых организмов является склонность к чрезмерному размножению. Перенаселение ведёт к борьбе за выживание, борьба за выживание ведёт к естественному отбору, и те, кто выживают в этой борьбе – становятся новым биологическим видом. Теперь, если мы обратимся к Ницше, то придём к совершенно противоположному. Новые виды возникают не из тех особей, которые склонны чрезмерно размножаться, а, наоборот, которые сравнительно мало плодят потомства, а то и вовсе в обычных условиях не проявляют склонности к размножению. По Дарвину, таких особей вообще быть не должно, но теперь даже биологический эксперимент подтверждает нам, что такие особи есть почти в каждом виде. В силу каких-то случайных обстоятельств, например, из-за природной катастрофы, унесшей жизнь многих членов стаи, доминировать в стае вдруг начинают те особи, которые как раз мало оставляют потомства. До этого они не могли доминировать, их гены были всегда в меньшинстве и были плохо распределены в стае, а доминировали, разумеется, гены тех, кто больше оставляли потомства. Но по разным причинам случается так, что эти вторые не могут больше доминировать, и их место занимают те, кто раньше мало оставляли потомства. Теперь же обстоятельства возложили на них обязанность заполнить образовавшуюся пустоту и восполнить утрату. Они начинают больше плодиться, и их гены заполняют всю стаю. Это и получается новый биологический вид.

Всё новое возникает из чего-то редкого. Самые благородные и щедрые особи всегда находятся в меньшинстве, но они создают всегда больше, чем все остальные. Это очень похоже на то, что говорил Ницше. "Анти-Дарвин. – Что касается пресловутой «борьбы за существование», то она представляется мне скорее голословным утверждением, нежели чем-то доказанным. Она присутствует, но как исключение; суммарный аспект жизни –не нужда, не голод, а, напротив, богатство, изобилие, даже абсурдная расточительность, – там, где борются, борются за мощь… Не следует путать Мальтуса с природой". [Ф. Ницше, "Сумерки кумиров"]. Тут мы действительно должны признать, что особи, меньше всего склонные к размножению, действительно являются самыми расточительными или, лучше сказать – наиболее щедрыми. Им не нужно выживать, содержа большое потомство, и потому они больше могут дать другим членам своей стаи. Да и вообще, нужно сказать, что дикие животные более расточительные, чем домашние, они меньше жалеют себя, меньше склонны к самосохранению и при этом больше уважают своих врагов. Собственно, исследования давно подтвердили, что дикие волки куда более милосердны к своим врагам, к тем, кто причиняет им вред, чем домашние собаки. «Ученые выяснили, что волки в течение нескольких минут после конфликта возвращаются к нормальному поведению и даже могут начать играть с бывшим соперником. Собаки же наоборот в течение долгого времени после ссоры избегают противника. Исследователи считают эту черту характера волков ключевой для жизни в стае, а собаки ее почему-то утратили [Simona Cafazzo, Sarah Marshall-Pescini, Martina Lazzaroni, Zsófia Virányi and Friederike Range, The effect of domestication on post-conflict management: wolves reconcile while dogs avoid each URL: otherhttps://royalsocietypublishing.org/doi/10.1098/rsos.171553 (дата обращения: 23.05.2022)]».

В таком случае вопрос о биологическом разнообразии решается сам собой. Биологических видов много, потому что стремление к разнообразию – это тоже своего рода расточительство. Для теории эволюции разнообразие – это проблема, ведь ради выживания выгодно как раз стремление к однообразию. Нужно объяснить разнообразие, исходя из выживания. Это напоминает астрономию Птолемея, которая создавала сложнейшие математические конструкции, чтобы доказать, что Солнце вращается вокруг Земли. Ницше же, как Коперник, уже давно прошёл прямым путём и утверждал, что биологическое разнообразие видов – это есть неотъемлемое свойство жизни.

Косвенным экспериментальным подтверждением такой теории происхождения видов является биологический принцип гандикапа, открытый биологом А. Захави.  Ему удалось обнаружить у некоторых видов мутации, которые очевидно вредны им для выживания, тем не менее, чаще всего в живых остаются и успешно оставляют потомство именно особи с такими мутациями. Например, такой мутацией является длинный хвост павлина или рога оленя. Они делают особей более уязвимыми перед природными опасностями и перед хищниками, тем не менее, самки стремятся спариваться именно с такими самцами-рыцарями. Есть и другие примеры мутаций гандикапа, хоть их и довольно немного, они скорее, представляют некоторый атавизм. Можно предположить, что когда новый вид формируется из старого, то его мутации как раз и принимают форму мутаций гандикапа, это своего рода природное расточительство, эксцентричность, которая, тем не менее, позволяет спасти стаю, пострадавшую от каких-то бедствий и стремительно идущую к вымиранию. Потом, когда новый вид сформировался, эти мутации перестают быть гандикапом, они достигают некоторого баланса с соседями по среде обитания и уже становятся не исключением, а нормой. Но иногда такие мутации до конца так и не проходят адаптацию и сохраняются, как у павлина и оленя.

Разумно задаться вопросом: а откуда у дикой природы вообще такое стремление к расточительству, доходящее порой до какой-то воли к самоубийству? Ведь законы механики нам подсказывают, что в неживой природе всё так или иначе стремится к экономии энергии. Тела под действием силы гравитации движутся по максимально короткой траектории, в естественных условиях тела принимают самую энергосберегающую форму, чаще всего это форма шара. В химии часто нужны особые условия, чтобы заставить вещества вступить в химическую реакцию, сами они не склонны вступать в реакцию. Теория эволюции гармонично вписывается в эту механистическую картину мира, видимо, это одна из причин, почему теория эволюции так быстро и легко была принята научным сообществом. Но то теория, а практика жизни, реальные исследования подсказывают нам совсем другое. Биологическая жизнь – это своего рода чудо, которое выбивается из физических закономерностей неживой природы. Здесь мы вынуждены допустить некоторую долю мистики и допустить, что жизнь действительно представляет собой что-то сверхъестественное в природе. Это не умозрение и не метафизика, это результат практических наблюдений и экспериментов. Но нельзя ли из этого предположить существование некоторого разумного божества, которое и стоит за происхождением жизни во Вселенной? Конечно, можно, но это было бы излишним. Божество вовсе не обязано быть разумным, оно даже не обязано быть человекоподобным. Греческие боги вполне себе воплощались в диких животных, и, если следовать Гомеру, их сложно назвать разумными существами. Или, к примеру, в «Коране» говорится, что Аллах ни в коем случае не подобен человеку, никогда не родил и не рождён. Но при этом Аллах имеет глаза и руки, и это не просто метафора, это намёк на то, что бог – это живой организм. Наши предки хорошо понимали, что для происхождения жизни не нужен разум, достаточно лишь воли, а волей может обладать любой живой организм, даже самый примитивный.

Ближе всего, разумеется, к этому подошёл Шопенгауэр, который предположил, что во Вселенной господствует некоторая воля, но эта воля является неразумной. Сам Шопенгауэр в своём сочинении «О воле в природе» именно так и объясняет происхождение новых биологических видов: велением мировой воли. Только у Шопенгауэра данная воля – это воля к захвату и присвоению, она делает несчастным. А у Ницше, наоборот, мировая воля – это воля к мощи, расточительная воля, которая делает живых организмов счастливыми, позволяя им наслаждаться жизнью даже в самых невыносимых условиях. «372. Поскольку всякий инстинкт неразумен, "полезность" для него не имеет значения. Всякий инстинкт, действуя, жертвует силой и другими инстинктами; в конце концов его тормозят, иначе он разрушил бы все своим расточительством. Итак, "неэгоистическое", жертвенное, неразумное не представляет собой ничего особенного – оно общее у всех инстинктов, они не думают о пользе целого ego (потому что вообще не думают!), они действуют "против нашей пользы", против ego, а часто и за ego - в обоих случаях невинно!» [Ф. Ницше, "Воля к мощи".]

Итак, организм нужно сдерживать, чтобы он не погубил сам себя своим расточительством. Но сдерживать его нужно опять же не ради самосохранения, а ради щедрости, чтобы он мог проявлять щедрость снова и снова. Если он быстро разорит себя о погибнет, он не сможет проявлять больше щедрости. К таким сдерживающим факторам Ницше, кроме всего прочего, относит голод. "652. Невозможно видеть в голоде primum mobile так же, как и в самосохранении. Голод, понимаемый как следствие недостаточного питания, означает голод как следствие воли к мощи, которая не может более осуществлять своего господства. Дело идет отнюдь не о восстановлении потери — только потом, после того, как воля к мощи благодаря разделению труда научилась идти по совершенно иным путям к своему удовлетворению, потребность организма в усвоении сводится к голоду, к потребности в возмещении потерянного». [Ф. Ницше, "Воля к мощи"]. Когда организм расходует слишком много ресурсов, включается тормозящий механизм, предупреждающий о том, что скоро организм начнёт поедать сам себя и самоуничтожаться. Это и есть голод. У организмов с нервной системой это сопровождается болевыми ощущениями. Таким способом организм прекращает расточительство и начинает искать новые источники пищи. Сохранив себя, он сможет проявлять щедрость снова и снова.

Важно разобрать социальные следствия из такой теории для человека. С дарвинизмом, например, сопряжена социальная теория Мальтуса, которая утверждает, что человек от природы склонен к избыточному размножению. А раз так, то человек рискует пострадать от перенаселения, следствием которого являются массовый голод и социальная рознь. Нельзя сказать, что Мальтус был совсем уж не прав, он только не учитывал экологические последствия перенаселения. Сегодня кажется, что технологии позволили человеку преодолеть закон Мальтуса, и даже большое население легко можно прокормить. Но не учитывается, сколько отходов оставляет такое население и как оно разрушает экологию. Так что законы Мальтуса ещё в силе, но они действуют не на всех людей, а только на самых, можно сказать, одомашненных, и методы борьбы с таким перенаселением совсем иные.

Итак, Мальтус для борьбы с перенаселением выступал в поддержку английского закона, который использовал трудовую дисциплину для контроля численности населения. В Англии долгое время существовали работные дома, в которых принудительно селили бедняков, мужчин и женщин раздельно, заставляя их много и зачастую бессмысленно работать. За побег из такого работного дома следовало наказание. Агитацию за половое воздержание и даже войны Мальтус также признавал полезными для контроля численности населения. Что важно знать про личность Мальтуса – это то, что он был христианским священником, а это значит, что для него аборты категорически запрещены. Это один из базовых запретов христианства, как и запрет самоубийства. Запреты эти вытекают из довольно своеобразного толкования иудейской заповеди «не убей». В христианстве можно совершить грех, исповедаться священнику и получить отпущение грехов, можно получить отпущение даже в убийстве, нередко такую милость получали короли и прочие статусные персоны. Но нельзя, физически невозможно раскаяться в самоубийстве, поэтому это считается самым тяжким грехом. Через такую призму христианство смотрит и на жертвенность на войне. В целом оно не запрещало войну, как явление, но советовало её избегать, поскольку на войне часто солдаты погибают без исповеди. С некоторых пор священники даже взяли за обычай ходить с армиями в поход, чтобы вовремя исповедать умирающих. Стоит сравнить это с религией древних викингов, для которых смерть в бою или самоубийство, чтобы не сдаваться в плен, были великой честью, которая позволяла им попасть на пир бога-всеотца, где они будут весело проводить время за одним столом со своими врагами.

Уже этих запретов христианства было достаточно для того, чтобы привести к перенаселению. Даже самопожертвование и героизм в бою в христианстве были подвергнуты сомнению, как что-то, нарушающее заповедь, как косвенное самоубийство. Разумеется, это дискредитировало щедрость. Итак, главное заблуждение Мальтуса заключается в подмене причин и следствий. Не естественные инстинкты являются причинами перенаселения, а государство и церковь с их нравственными запретами, в первую очередь с запретами абортов и эвтаназии, с дискредитацией войны. Перенаселение в свой черёд страшно не тем, что создаёт бедность, а тем, что оно окончательно растворяет в обществе тех немногих, которые не склонны оставлять много потомства, но как раз и могут действительно делать что-то великое исключительно из собственных природных благородства и щедрости. Бедность и социальная рознь, конечно, страшны и выдающемуся человеку, но его природная склонность к риску и щедрость помогают относительно легко переносить эти беды. Но вот предельное одомашнивание человека, которое, как правило, сопряжено с мальтузианским ростом численности населения, действительно несёт огромный вред для тех немногих лучших, что только и способны создавать что-то стоящее и вообще решать все сложные социальные проблемы, включая бедность и социальную рознь. Без этих немногих, способных создавать что-то новое, человек превратится в крайне больное животное, обречённое только страдать, не зная даже причины своих страданий. Счастье в человеческом обществе возникает как что-то исключительное, и лишь затем оно может стать чем-то распространённым.

Что касается методов, которые предлагал Мальтус, то и здесь, конечно, с ним нельзя согласиться. Позднее на немецкой почве его теория превратилась в учение, которое утверждало, что трудовую дисциплину и контроль численности населения можно использовать для выведения более совершенного типа человека. Достаточно одним предоставить условия для оставления потомства, а других лишить этих условий. Это учение получило название «евгеники», которую одно время в Германии даже объявили наукой. На счёт Ницше тоже нередко записывают симпатии к евгенике, но, в силу всего вышесказанного становится ясно, что евгеника ему совершенно не близка. Сторонники евгеники в конце концов пришли к тому, что стали самыми ужасающими ненавистниками жизни. Это были несчастнейшие люди.  Вместе с тем, из возражений против дарвинизма и мальтузианства напрямую вытекают и возражения Ницше против евгеники. Получается, главным условием формирования гения является природное изобилие, а вовсе не государственные программы и не математические расчёты селекционеров. Жизнь сама создаёт гения, гений – это норма, а не исключение, пытаться вывести его искусственно – это значит уже поверить, что в природе царит дефицит, и гений сам по себе в ней не может родиться. Конкретно, вот что пишет о гении Ницше: «Великие люди необходимы, время же их появления случайно; и причина того, что они почти всегда делаются господами над ним, кроется только в том, что они сильнее, старше, что история долго накапливала их. Между гением и его временем такое же отношение, как между сильным и слабым, а также как между старым и молодым: причем время в этом соотношении всегда гораздо моложе, слабее, незрелее, неуверенней, ребячливей». [Ф. Ницше, «Сумерки кумиров или как философствуют молотом».] Получается, невозможно научным путём вырастить гения, он всегда появляется случайно, но случайно с точки зрения человеческого общества, которое в значительной степени всегда будет одомашнено. А с точки зрения дикой природы гений – это не случайность, а закономерность. Дальше, в этом же 44-ом параграфе Ницше раскрывает и содержание понятия «гений». «В великих людях и временах заложена чрезвычайная опасность; всевозможное истощение, бесплодие следуют за ними по пятам. Великий человек – это конец; великое время, Ренессанс, например, – это конец. Гений неизбежно оказывается расточителем – в творчестве, в поступках: его величие в том, что он расходует себя… Инстинкт самосохранения словно отброшен; сокрушительный натиск рвущихся наружу сил воспрещает ему всякую такую заботу и осторожность. Это называют «самопожертвованием»; восхваляют в этом его «героизм», его равнодушие к собственному благу, его преданность идее, великому делу, отечеству – а ведь всё это сплошь недоразумения… Он изливается, он льется через край, он расходует себя, он не щадит себя, – с фатальностью, роковым образом, невольно, как невольно выступает река из своих берегов».

Но что делает евгеника? Она накапливает и экономит, Ницше же специально говорит, что накапливает силы сама история, а не государство и не общество, возжелавшее вырастить гения. Это не осознанное накопление, оно возможно лишь благодаря избытку ресурсов. Евгеника учила, что можно селекционно взрастить какой-то высший тип человека. Тут своего рода логический парадокс. Если мы хотим селекционно отобрать высший тип человека, мы не можем использовать для этого идеологию, государство, технологии. Ведь высший тип – это наиболее щедрый, а отбор его в случае евгеники и идеологии основан на бережливости, то есть на чём-то противоположном щедрости. На этом и погорели сторонники евгеники. Невозможно путём скупости создать расу сверхщедрых индивидов. Не может домашнее животное, скажем, курица, собраться и превратиться в павлина с его мутациями гандикапа. Гандикап – это естественное свойство природы, его не нужно взращивать искусственно, наоборот, следует убрать те искусственные условия, которые возникают в человеческом обществе и мешают гандикапу возникнуть и развиться.

До сих пор иногда ещё кажется, что те суровые меры, что применяли, например, спартанцы, которые по легенде умертвляли больных младенцев, – это евгеника. Но древние греки никогда не считали природу царством дефицита, природа для них была рогом изобилия. И они полагали, что природа как раз всегда сама способна родить гения. Но вместе с тем они понимали, что человек всё-таки довольно далеко отстоит от природы, он обречён порождать слишком много особей, которые с точки зрения дикой природы являются одомашненными. Поэтому какое-нибудь другое дикое животное может наслаждаться жизнью, не прилагая никаких усилий, человеку же приходится прилагать усилия в борьбе с одомашниванием самого себя, в борьбе против провала в мальтузианство. Именно с этой целью в Римской империи были легализованы аборты и эвтаназии. Всё, что предшествовало Античности – это были ещё слишком одомашненные люди, которых называли варварами. Но и сами греки и римляне не смогли до конца справиться с задачей борьбы против одомашнивания человека, эту проблему они оставили в наследство нам, потомкам.

Сегодня кажется, будто общество больше не подчиняется законам Мальтуса и при помощи технологий и легализации абортов и эвтаназии смогло победить перенаселение и те драматичные последствия, которые возникают из него. Но за фасадом этого благополучия скрываются экологические проблемы, которые являются прямым следствием высокой численности населения. А, кроме того, сместились очаги перенаселения из европейских регионов в бывшие европейские колонии, где перенаселение уже начинает угрожать Европе посредством агрессивной миграции. И все эти проблемы возникли не случайно, они стали результатом целенаправленной антимонопольной политики Европы. Ведь одно из следствий теории Дарвина гласит, что в природе должна господствовать свободная конкуренция, борьба за выживание. Если кто-то один победит в этой борьбе и монополизирует все ресурсы, то развитие остановится. В современном западном обществе делается всё, чтобы поддержать эту конкуренцию, которая, правда, в отличии от дикой природы, не является уже борьбой за выживание. Но за этим кроется такое же недоверие к природе, какое было и у сторонников евгеники. Обе теории уверены, что природа – это царство дефицита, и нужно как-то искусственно воздействовать на природу, чтобы победить этот дефицит. Разница в том, что современные дарвинисты ведут борьбу уже не против реального дефицита, а против мнимого дефицита, против того дефицита, который может возникнуть, если кто-то из людей создаст монополию. А некоторые редкие типы человека, якобы, от природы склонны создавать такие монополии, как, например, белый мужчина, и поэтому они становятся жертвами профилактических мер, принимающих характер репрессий. Хотя, если на секунду предположить, что дефицита ресурсов самого по себе не существует, и естественное состояние – это изобилие, то монополия уже не кажется чем-то таким страшным. Далеко не все монополии создают дефицит и создаются намеренно, некоторые из них возникают естественно, из изобилия ресурсов, и они вовсе не обязательно несут обществу угрозу возникновения дефицита чего-то.