Если взглянуть на те прототипы über-человека, которые приводит Ф. Ницше, то легко можно впасть в заблуждение. Юлий Цезарь, Александр, Алкивиад, Чезаре Борджиа – это всё великие завоеватели, которые, как передаёт литература о них, стремились построить могучую империю, покорить и захватить как можно больше народов и территорий и стать во главе этой огромной державы. Но тогда сразу встаёт вопрос: почему в этот список Ницше не попали такие имена, как Карл Великий, Ганнибал, император Август и многие другие? Почему в конечном итоге из списка был вычеркнут Наполеон Бонапарт, про которого Ницше так и писал: "[....]сам он, однако, из-за средств, к которым вынужден был прибегать, себя предал и продал и благородство характера утратил. Насаждай он свою волю среди иных людей, он бы применял иные средства, и тогда не вытекало бы с необходимостью, что всякий кесарь обязательно становится скверным человеком.". ["Воля к мощи", аф. 1046]? Видимо, дело вовсе не в великих завоеваниях и не в установлении режима личной власти на большой территории. Возьмём, к примеру, Александра Великого, которого в западной историографии сегодня вовсе рассматривают, как какого-то сумасшедшего. Совсем не понятно, чего он добивался, если после его кончины его держава тут же распалась. К чему были все эти завоевания? К чему столько насилия и кровопролития? Те, кто понаглее, берутся утверждать, что Александр был просто помешанным на убийствах, им двигала не воля к империи, а жажда крови. Тогда возникает вопрос: чем объяснить такое фантастическое самопожертвование македонского царя, который столько раз был ранен, что, судя по всему, от последствий своих ранений в конечном итоге и скончался в довольно молодом возрасте? 

 

После кончины Александра в Греции появился другой полководец, которого современники называли не иначе как реинкарнацией Александра – Пирр, царь Эпира. Жизненный путь этого царя проливает свет на то, что представлял собой Александр. Пирр вошёл в историю как полководец, который не проиграл ни одного сражения, но не выиграл ни одной войны. Правитель маленького Эпира смог одолеть в войне Македонию, Рим и Карфаген. Но его совершенно не интересовал захват территорий. Как только Пирр побеждал в сражении, он тут же утрачивал интерес к дальнейшим действиям и заключал с проигравшими мир на выгодных для них условиях, после чего шёл воевать ещё с кем-нибудь. Назвать Пирра садистом никто не имеет права, поскольку он известен тем, что любил вызывать своего врага на поединок один на один. Так, рискуя жизнью, он убивал полководцев, в войне с римлянами Пирр попросил выставить против себя самого сильного римского воина, с которым встретился в поединке один на один, и в итоге убил его. Судя по всему, война для него была, как спортивное соревнование, где никто не борется за выживание, даже если схватка идёт со смертельным риском. Главная задача таких соревнований: дать максимальный выход своим силам, эксплозия. Война вообще как таковая даёт человеку проявить свои лучшие, самые благородные качества, которые он не может проявить нигде. Безусловно, нужно обладать благородством, чтобы уважать друзей или партнёров по бизнесу, но в сотню раз больше требуется благородства, чтобы уважать своего врага, уважать того, кто пытается тебя убить, забрать твоё имущество, кому ты и сам желаешь смерти. Такое возможно только на войне, и воистину тот, кто способен регулярно на такое благородство – это и есть über-человек или как ещё говорят – сверхчеловек. Уважение к врагу – это высшее проявление витальности, на какое способны живые существа. Хищник, если он не страдает от невроза, не убивает добычи больше, чем ему нужно для пропитания, хотя, безусловно, у него есть масса поводов ненавидеть своих рогатых и копытных жертв. Поддайся хищник негативным эмоциями, и он истреблял бы целые стада исключительно из ненависти к ним, более того, старался бы сделать смерть своих жертв наиболее мучительной. И тогда баланс в дикой природе был бы нарушен. Баланс сохраняется лишь благодаря тому, что в дикой природе не принято мучить, и хищник старается умертвить жертву как можно более быстро и безболезненно. 

 

Пирра, конечно, нельзя назвать über-человеком, поскольку он в своём уважении к врагу дошёл до откровенного преклонения перед теми царями и вождями, которые, безусловно, были хуже него. Собственно, поэтому Пирра всегда называли лишь копией, вторым Александром. А вот Александр – это уже подлинный über, и то, что его империя распалась – это ничего не значит и не о чём не говорит, ведь конечная цель всех этих завоеваний – это воспитать благородство и проучить хамов, даже если для этого нужно их безболезненного умертвить и разбить их армии. Александра можно считать образцом уважения к врагу, ненависть никогда не брала в нём верх над великодушием, жестокость никогда не доходила до остервенелости. В конце концов, следует допустить, что возможно убийство из милосердия, когда умертвляют для того, чтобы освободить от страданий. "73 Священная жестокость. К одному святому подошел человек с новорожденным младенцем на руках. “Что делать мне с этим ребенком? — спросил он. — Он жалок, уродлив и недостаточно живой, чтобы умереть”. “Убей его, — вскричал святой ужасным голосом, — убей его и держи его затем три дня и три ночи на руках, чтобы сохранить себе об этом память: тогда ты уже не родишь ребенка, покуда не придет и твое время рожать”. — Услышав это, человек ушел разочарованный, и многие осуждали святого за жестокий совет убить младенца. “А разве не более жестоко оставить его в живых?” — сказал святой". [Ф. Ницше, "Весёлая наука"]. 

 

Если мы приглядимся, то увидим те же самые черты, что были у Александра, и у Юлия Цезаря, и у Чезаре Борджиа. Они вовсе не были империалистами, это современники и публицисты приписывали им империализм. Между тем, на войне они проявляли великодушия не меньше, чем жестокости, и нередко были даже снисходительны по отношению к тем, кто не держали своего слова и проявляли человеческие слабости. Проявлением милосердия они намеревались и у иных, в том числе и у врагов пробудить благородство и умерить их слишком человеческие, истерические инстинкты. Цезарь никогда не был одержим личной властью, власть сама шла к нему в руки и нужна была лишь для того, чтобы дать волю своим силам, направить куда-то свою эксплозию. Современники главной чертой Цезаря считали "щедрость, доходящую до расточительства". Какое ему могло быть дело до того, сохранится при этом империя или перестанет существовать? Меньше всего Цезарь хотел, чтобы какой-нибудь несдержанный истерик, типа Калигулы, получил после него абсолютную власть над всеми остальными и право мучить их и издеваться над ними, как захочет. Правление Цезаря на такой огромной территории – это скорее способ воспитания. Пожалуй, самая совершенная школа воспитания – это та, которая воспитывает уважение к врагу, а вместе с ним – отвращение к издевательствам и истязаниям. Врагов либо убивают без мучений, либо прощают. Для воспитания достаточно одного этого положения, кто усвоит его, тот будет успешен и в дружбе, и в браке, и во всём остальном. 

 

Что касается Чезаре Борджиа, то здесь нужно понимать, что он, по сути, находился в тени своего отца – римского папы Александра VI, который всё-таки был ещё слишком человеком, поэтому часто в водах Тибра жители Рима вылавливали свежие трупы убитых итальянских аристократов – эти преступления они приписывали римскому папе. Но эти трусливые выходки едва ли можно записать на счёт самого Чезаре, который был склонен врага своего уважать, проблема в том, что его враги были не только его врагами. Конечно, нам тут припомнят военачальницу Катерину Сфорца, которую почитали чуть ли не как святую, и с которой Борджиа разделил ложе против её воли. Но эту историю нельзя воспринимать без контекста. Здесь уже виден яркий антихристианский контекст поступков Чезаре, его глубочайшее презрение ко всему христианскому. И это понятно, ведь христианство поклоняется самому человечному богу, его бог якобы воплотился в живом человеке и принял мученическую смерть на кресте. Казалось бы, поклоняясь человеку, как образу и подобию божьему, сам человек как бы возвышается над собой, стремится к некоему совершенству, но как бы не так. В природе человека заложены такие элементы, которые неизбежно делают его больным. Человек, пожалуй, – это единственное из живых существ, которое может страдать от того, что только может произойти, больше, чем от того, что уже произошло. Истеричность заложена в центральной нервной системе человека, и эта истеричность постепенно нервную систему изматывает, снижая болевой порог, а пониженный болевой порог – это и есть тоже самое, что болезнь. Отсюда садизм, отсюда патологическая неспособность уважать врага, недоговороспособность. Само поклонение распятию – это уже некоторая истеричность. Действительно, здесь человек поклоняется боли, поклоняется болезни и признает, что эта болезнь и есть наиболее точное выражение того, что представляет собой человек: больное животное. Но коль уж христиане это понимают, то как можно поклоняться этому больному животному в том числе и внутри себя? Это выглядит как какая-то крайняя нечистоплотность и безвкусица. Самый здравый вывод из того, что внутри нас живёт больное животное – это желание поскорее избавиться от него, презреть его как вид, стремление сформировать и подготовить почву для существа, которое будет выше этого, будет здоровым. Это существо и есть сверхчеловек, который лишь по названию выглядит как человек, но это говорит лишь о внешнем сходстве и больше ни о чём. У сверхчеловека две длинных ноги, плоские ногти и членораздельная речь – это то, что объединяет его с человеком, во всём остальном это именно über-человек, буквально – тот, кто над человеком, кто выше всего человеческого.

 

 Ницше однажды прямо указывает нам, что высший тип над человеком из всех доныне существовавших – это древние греки. Именно на них нужно ориентироваться. Мудрость греков заключается в понимании того, что жизнь следует прожить здоровым, с неизменным болевым порогом. Но проблема в том, что старость неизбежно связана с болезнями и похожа на болезнь, стало быть, индивид обречён умирать больным? Вовсе нет, чтобы в старости оставаться здоровым, нужно в юности быть избыточно здоровым, сверхздоровым, и тогда старость будет лишь нисхождением от сверхздоровья до обычного, заурядного здоровья, а не превращением здорового индивида в больного. Проблема в том, что избыточное здоровье по своим внешним проявлениям напоминает собой болезненный невроз, в силу чего Ницше говорит уже о некоем неврозе избытка здоровья. "Художник же принадлежит к ещё более сильной расе. То, что нам вредно, что для нас болезненно — у него в самой его природе. Нам же твердят, что как раз оскудение механизма есть залог его более экстравагантной восприимчивости ко всякому внешнему возбуждению; доказательство — наши истеричные дамочки. Преизбыток соков и сил может с тем же успехом повлечь за собой симптомы частичной несвободы, галлюцинаций наших органов чувств, ослабления реакций на внешние сигналы, как и оскудение жизни... раздражители обусловлены разными факторами, а реакции окажутся схожими... Однако не таким же окажется воздействие; крайняя степень разбитости всех хилых натур после их нервических срывов не имеет ничего общего с состояниями художника: этому не приходится расплачиваться за свои эскапады... Он достаточно богат и может быть расточительным, не впадая в бедность... В наши дни «гения» можно определить как одну из форм невроза, точно так же, как, наверно, и суггестивную силу художника, — наши артисты и впрямь слишком уж сродни истерическим дамочкам! Но это свидетельствует против «наших дней», а не против «художников»..." [Ф. Ницше, "Воля к мощи", аф. 812]. 

 

Физиологически избыток здоровья проявляется как проблема с концентрацией внимания в обычных, штатных условиях. Это связано со структурой базальных ядер в мозгу, которые в обычных условиях дегенеративны и чем-то напоминают базальные ядра у страдающих болезнью Паркинсона. Эксперименты показали, что выброс гормона тестостерона в кровь напрочь упраздняет симптомы болезни Паркинсона. Следовательно, чтобы сконцентрироваться, избыточно здоровому индивиду нужно разозлиться, оказаться в экстремальной ситуации, ведь именно тогда произойдёт выброс тестостерона в кровь. Очень легко можно спутать снижение умственных способностей индивида из-за болезненных симптомов, и плохую концентрацию внимания. Внешне неспособность сконцентрироваться нередко похожа на слабоумие, и всё-таки, при более глубоком исследовании выясняется, что средства от того и другого –совершенно противоположные, более того, тот, кто испытывает проблемы с концентрацией внимания, может иметь довольной высокий интеллект, которым он не всегда может блеснуть лишь по причине собственной забывчивости или, лучше сказать, – рассеянной памяти. Гормон тестостерон ускоряет расщепление жиров в организме, что даёт организму больше энергии и тем самым больше возможностей выносить лишения, дольше обходиться без воды и еды. Человек становится более выносливым, но не потому, что съедает сделанные когда-то запасы на будущее. Такие запасы в организме есть, но они формируется как-то сами собой, вне зависимости от воли и желаний индивида. Ведь даже пищеварительная система сложных животных устроена так, что она не переваривает до конца всей той пищи, что поглощает организм. Часть выделяет в отходы, а часть откладывается в виде запасов. У одних особей организм может эффективно использовать эти запасы, у других использует слишком медленно, поскольку такова их гормональная конституция.  Вторые не испытывают таких проблем с концентрацией внимания, как первые, поскольку используют другие гормоны в качестве катализаторов для реакции распада запасов, первые же действуют только на быстрых катализаторах и от этого имеют в своём организме мало медленных гормонов-катализаторов, которые делали бы возможной концентрацию внимания при совершенно штатных бытовых ситуациях. 

 

Разумеется, первые представляют куда большую ценность на войне и в экстремальных ситуациях, проблема в том, как поддержать их способность концентрироваться в обычных условиях? Даже сегодня встречаются индивиды, пришедший с войны, которые испытывают стресс из-за невозможности сконцентрироваться в обычных городских условиях, что может приводить к различным конфликтным ситуациями, которые только ухудшают репутацию индивида и ещё хуже его дезориентируют. В конечном итоге психиатры утверждают, что все его переживания – это результат психологической травмы, полученной на войне, хотя травмирует такого индивида именно быт мирного времени. Древние греки это понимали и использовали совершенно противоположные средства для адаптации воинов к мирному времени. Их искусство, их священнодействия, их спорт и даже соревнования в риторике – всё это было устроено так, чтобы помогать сконцентрироваться тем особям, которые лучше всего концентрируются именно в экстремальных условиях. Даже античная архитектура была устроена таким образом, чтобы поддерживать высокий уровень тестостерона в крови.  Избыток здоровья в молодости обеспечивал обычное, заурядное здоровье в старости, поэтому заботится о здоровье – это слишком мало для здоровья, чтобы оставаться здоровым – нужно заботится о избытке здоровья, а такой избыток, как правило, связан с проблемами с концентрацией внимания. Спутать такое избыточное здоровье с истерикой можно лишь потому, что в приступе истерики индивид тоже не может сконцентрироваться, он теряет способность ориентироваться в пространстве, становится рассеянным. И всё-таки, стоит прислушаться к Ницше: это совершенно противоположные состояния. Истерик становится рассеянным как раз в экстремальной ситуации, а индивид с избытком здоровья, коим Ницше считал, к примеру, гения, наоборот, рассеян в штатной ситуации, а в экстремальной будет максимально сосредоточен. 

 

Но истеричность – это как раз типичная биологическая черта человеческого вида, которая может лишь скрываться и маскироваться. Отсутствие этой черты говорит уже о чём-то нечеловеческом или сверхчеловеческом. Когда истерик мстит своему обидчику или врагу, то ему всегда мало умертвить последнего, это не даст эмоционального удовлетворения. Истерик будет удовлетворён, только если доведёт своего врага до отчаяния, своими издевательствами и мучениями пробудит в нём крики боли и мольбы, как при истерике. Поэтому, попадая на войну, истерик постепенно превращается в садиста. Христианские выдумки про исправление преступника, про покаяние – это из того же ряда, тоже своего рода пытка. Да и вообще, христианские общества отличаются особенной любовью к пыткам и всевозможным издевательствам. Взять хотя бы инквизицию. Христиане сегодня оправдывают инквизицию тем, что якобы инквизиторы не выносили смертных приговоров, а только клеили подсудимому ярлык ведьмы или язычника, после чего передавали его в светский суд, где его уже приговаривали к смерти. Здесь с христианами можно согласиться, но почему они ставят себе в заслугу то, что инквизиция никого не казнила? Ведь инквизиция людей пытала, причём довольно изощрёнными способами, из рук инквизиции человек нередко выходил уже калекой, и этого калеку церковь всё равно не приговаривала к смерти, то есть предполагала, что он таким изуродованным может прожить ещё долгие и долгие годы, проклиная земную жизнь. На фоне этого можно сказать, что светские власти как раз проявляли милосердие, когда казнили изуродованного щипцами и сапогами инквизиции человека. Или взять такие христианские запреты, с которых, собственно, и начинается христианство, – запрет абортов и запрет эвтаназии. Это тоже можно рассматривать как форму издевательства, на которое человек обрекает себя, как только начинает поклоняться человеку. Ведь аборты и эвтаназии были совершенно будничными процедурами в Античности. При этом эвтаназия в античном понимании нужна была вовсе не для того, чтобы избавиться от боли, тогда это был бы обычный гедонизм. Нет, эвтаназия рассматривалась как элемент искусства того, как прожить жизнь здоровым, как не стать со временем больным. Боль совершенно не обязательно делает больным, боль может быть крайне полезна и даже необходима, больным делает лишь понижение болевого порога, то есть повышенная чувствительность одновременно и к боли, и к удовольствию. И есть такие мучения, которые в конечном итоге необратимо понижают болевой порог, эвтаназия может избавлять от них, а от некоторых мук и вовсе может избавить только аборт, поскольку источником страданий для иных индивидов является само их рождение на свет. Именно поэтому Ницше не считал Наполеона сверхчеловеком, ведь в конечном итоге Наполеон запретил во Франции аборты под страхом уголовного наказания для тех акушерок, которые будут совершать данную процедуру. 

 

С некоторых пор в Европе стало принято проявлять снисходительность по отношению к истеричности человеческого вида, и ко всем вытекающим из этого физиологическим недостаткам. Итог этого не заставил себя долго ждать: стадная уравниловка, гонения на всё выдающееся, в конечном итоге даже на своих выдающихся предков вплоть до желания уничтожить их памятники, и неприязнь даже к самой идее иерархии. Хотя даже в этом лагере гуманистов все умудряются друг друга предать и в чём-нибудь обличить, а обличить всегда есть в чём. Казалось бы, при всех тех типических изъянах в физиологии человеческого вида, человек должен больше любого иного животного молиться на выдающиеся единицы, на исключения из правил, как на образцы успеха в сонме неудачников. Только это могло бы обеспечить какое-то здравое счастье большинства особей. Но вместо этого человек продолжает укореняться в своём стадном нарциссизме, который раньше именовался христианством, а нынче называется демократией. Как замечательно сказал об этом Ницше: "Демократизм был во все времена упадочной формой организующей силы: уже в “Человеческом, слишком человеческом” (I 682) я охарактеризовал современную демократию со всеми ее половинчатостями, вроде “Германской империи”, как упадочную форму государства. Чтобы существовали учреждения, должна существовать известная воля, инстинкт, императив, антилиберальный до злобы: воля к традиции, к авторитету, к ответственности на столетия вперед, к солидарности цепи поколений вперед и назад in infinitum. Если эта воля налицо, то основывается нечто подобное imperrium Romanum; или подобное России, единственной державе, которая нынче является прочной, которая может ждать, которая еще может нечто обещать, - России, противопонятию жалкому европейскому партикуляризму и нервозности, вступившим в критический период с основанием Германской империи…" [Ф. Ницше, "Сумерки кумиров или как философствуют молотом"].

 

Способность обещать – это значит всего лишь, что на актора можно положиться, с ним можно заключать договоры, можно уверенно кредитовать его. Такая элементарная вещь, которая, между тем, требует огромной выдержки. Хотя, демократические лидеры любят демонстрировать огромную выдержку, только демонстрируют они её в штатных ситуациях, изображая некую невозмутимость, отсутствие эмоций на лице, на английский манер – Poker face. Только этот Poker face – это не более чем маскировка, телевизионная картинка, которая создаёт гарантию, что на индивида можно положиться, якобы лицо без эмоций – это признак какой-то надёжности. Это тоже самое, как мораль, которая становится нужна только тогда, когда ни на кого уже нельзя положиться, и единственный способ заставить всех соблюдать условия сделок – это навязать им какой-то свод запрещающих правил, данных желательно откуда-то свыше. Подлинная выдержка проявляется скорее в виде некоторой рассеянности в обычной, штатной ситуации, такая выдержка нуждается в испытаниях, как в обрамлении, позволяющем быть собранным.  И, конечно, Россия 19-ого века больше демонстрировала такую выдержку, на неё больше можно было положиться, чем на любое государство Европы, только нужно понимать, что это не только Россия в современном её значении, но ещё Украина, Финляндия и часть Польши. Поведение России в начале Первой Мировой Войны значительно отличалось от тех же европейских держав, которые на тот момент уже взяли за правило бомбардировки мирного населения в городах и использование химического оружия. Во всём этом усматривается некоторая истеричность, крайняя степень неуважения к врагу, которая на последующих войнах уже будет восприниматься, как в порядке вещей. Сейчас уже невозможно представить войну без массовой истерии и массовых проявлений садизма, сложно представить, что когда-то, причём изначально, войны могли обходиться вовсе без этого. Разумеется, сегодня все эти эксцессы войны вызывают ответную истерию – пацифистскую, которая ещё больше преувеличивает вредные последствия от войны и военные преступления, доводя их порой до совершенного абсурда, как, например, байки про варку мыла из людей в нацистских лагерях. Или массовая истерия, раздутая вокруг ядерного оружия научными фантастами в компании с популяризаторами науки, такими, как Саган. Хотя, ещё в самом начале этой истерии физики писали, что ядерная зима – это лженаучная выдумка, радиоактивное заражение представляет большую опасность только при взрыве на поверхности земли, как в Чернобыле, а ядерная бомба взрывается на высоте 1,5 километров над землёй, и потому заражение не будет серьёзным. Те, что посмелее, даже подсчитали ущерб от использования всего ядерного боезапаса, если бомбы взрывать, как в Хиросиме и Нагасаки, то есть, на высоте 1,5 километров для максимального урона, и пришли к выводу, что это унесёт жизни 1,5 - 2% населения Земли, не более. Никакой ядерный конец света невозможен в принципе.

 

Ну и в конце концов, массовая истерия из-за пандемий всяких новых вирусов. Понятно, что во время всех больших эпидемий люди ведут себя примерно одинаково. Начинается паника, ажитация, те меры, что предпринимаются для борьбы с эпидемией – делают только хуже, разрушаются все правила этикета, обычаи, хамство становится нормой жизни. Потом начинается социальное разобщение, когда сосед шарахается от соседа, затем правительства признают свою беспомощность и неспособность что-то изменить. В конечном итоге, когда у всех опускаются руки, все изолируются и прекращают лихорадочную активность – эпидемия идёт на спад. По такому сценарию проходила чума в древних Афинах, юстинианова чума и все средневековые эпидемии. Но впервые в человеческой истории больше страха возникает не перед действующей "эпидемией", а перед той, которая только может возникнуть. Это новый виток истерии, прежде в истории неизвестный. Власти разных стран готовят себя не для борьбы с распространившимся по миру вирусом, который относительно безопасен, а с теми вирусами и заболеваниями, которые могут прийти ему на смену и также быстро распространиться в условиях современного глобального мира. Вместо того, чтобы признать, что глобализация и отмена торговых пошлин были ошибкой, международные институты пытаются навязать человеческому виду ещё большую борьбу за самосохранение вида. Хотя понятно, что это порочный круг: самосохранение человеческого вида – это самосохранение истерика, самосохранение истерика ведёт к ещё больше массовой истерии, которая в свой черёд ведёт к ещё большей борьбе за самосохранение вида. Сегодня человек скомпрометировал себя, как никогда в истории, опозорился перед другими животными больше, чем кто-либо. Теперь, как никогда, очевидно, что человек в сущности годится лишь для того, чтобы быть канатом между животным и сверхчеловеком – по выражению ницшевского Заратустры. Именно канатом, а на лестницей, ибо сложно представить, что человек стоит хотя бы на одну ступеньку выше других животных, скорее это больное, лабораторное животное, эксперимент природы по выведению более совершенного, здорового типа двуногих, который Ницше и называл сверхчеловеком.  "[....] человек как вид не представляет собою прогресса в сравнении с любым другим животным. Мир животных и растений в целом не развивается от низшего состояния к высшему… Напротив‚ все существует одновременно‚ одно над другим‚ вперемешку и обоюдно". [Ф. Ницше, "Воля к мощи", аф. 684].