Страницы: 1 2

Евгений Головин о поэзии Ницше

«Психическая кровь есть живая душа, она придает жесту мягкую многозначность, глазам – таинственную глубину, голосу – богатство тембра. В человеке с живой душой чувствуется головокружительная экзистенциальная перспектива. Живая душа, тайный внутренний огонь дает независимость от окружающего мира, расширяет восприятие, насыщает жизнь само собой разумеющейся целесообразностью. Только для таких людей доступна этика высокой добродетели, основанная на независимости и богатстве собственного содержания».

Чьи это слова? О ком эти слова?

Они могут принадлежать неизвестному Алхимику, или быть о нем.

Они могут принадлежать Ницше, или быть о нем.

Они могут принадлежать нашему сегодняшнему собеседнику, Евгению Головину.

Или быть о нем.

В беседе участвуют: Д.Ф. – Дмитрий Фьюче, Е.Г. – Евгений Головин, С. Ж. – Сергей Жигалкин.

Е. Г. Дмитрий, чем я обязан честью вашего посещения?

Д. Ф. Четыре года назад я создал сайт, посвященный Фридриху Ницше, где собраны сочинения Ницше и связанные с ним тексты и материалы. Открытие сайта было приурочено к 100-летию со дня смерти Ницше.

Е. Г. А разве Ницше умер? В 1945 году в Советском Союзе вышла книжка «Ницше — основатель фашизма». Я её очень ценил, потому что она была просто гениальной. Автор — участник первого съезда РСДРП, а это, если припомнить, случилось в 90-х годах XIX века, и тогда ему уже было лет сорок. Книгу о Ницше он написал сразу после разгрома немецко-фашистских захватчиков. Так что можно представить, сколько ему было лет. В этой книге с невероятным пафосом рассказывалось о сверхчеловеческих танкистах Гудериана и пехоте СС особого назначения. В ранце или вещмешке у каждого из них лежала известная книга о Заратустре, переведенная даже в названии с некой иронией: «Так говаривал некий персидский пророк». Для них это было что-то вроде цитатника Мао-Дзе-Дуна.

Так вот в этой книге утверждалось, что смерть Ницше была инсценирована, и что он с помощью своей сестры через подземный ход удрал из психушки и в последствии возглавил один из секретных отделов СС в нацистской Германии. Эта книга — просто чудо, жаль, что её стащили. Теперь такую не найти!

Хотя Ницше был запрещен в Совдепии, его книжки — те, что издавались начиная с 90-х годов XIX века — всегда можно было достать. Кстати, русские одни из первых стали издавать Ницше, причем тиражами, превышающими все европейские. А сразу после его смерти в 1900 году (с ума он сошёл в 1889) в России начался настоящий бум Ницше. То есть русские сразу смекнули, откуда дует ветер.

Д. Ф. Первая статья о философии Ницше вышла в России в 1889 году. В. П. Преображенский, «Фридрих Ницше, критика морали альтруизма».

Е. Г. В то время в России помимо столичных университетов рвал и метал Казанский университет, который закончил не кто иной, как Владимир Ульянов.

Ульянов не был дворянином и попал в университет только благодаря стараниям своего отца. Однажды, учась в университете, Володя наложил на себя обет молчания, чтобы изучить язык глухонемых, и потом решил даже сдать на этом языке один из экзаменов. Когда ректор захотел выгнать этого больного на голову студента, отец, чтобы умастить его, притащил ему в подарок борова. «У вас же сын сумасшедший, как я могу его оставить? Мало ли, потом будут эксцессы, а я отвечай!», — сказал тогда отцу Ульянова ректор. «Да ладно, не всё ли равно? У нас вся Россия сумасшедшая», — ответил сердобольный отец. Ну а потом такой Эксцесс вышел, что тот ректор до сих пор, по-моему, от своей ответственности освободиться не может.

Я сейчас почитываю труды этого Владимира Ленина, в том числе и те, которые он написал, уже находясь в мавзолее… ну, это так — лирическое отступление…

Д. Ф. Один их разделов сайта — это беседы о Ницше с неординарными, придерживающимися самых различных взглядов людьми.

Е. Г. Ницше всегда подвергался нападкам. Причем посмертно гораздо больше, нежели при жизни. Мне всегда неприятно, когда Ницше преподносят в дилетантском или карикатурном свете всевозможные «деятели культуры или философии».

Вы не против, Дмитрий, если для начала я порассуждаю минут пятнадцать о поэзии Ницше? Именно о поэзии, совершенно игнорируя прозу. Это, на мой взгляд, легитимно, потому что в поэзии у Ницше в другой форме изложено то же самое, что и в прозе.

Д. Ф. Это интересно, тем более, что о поэзии Ницше весьма редко пишут и размышляют.

Е. Г. К Ницше хорошо подходят слова Цицерона: «Скажи мне, кто твой бог, и я скажу, кто ты». Именно «бог», а не «друг». Именно такой, правильный, перевод гораздо точнее выражает сущность психо-духовной ситуации Ницше. Вопрос о боге Ницше на первый взгляд прост — это бог Дионис, то есть самый загадочный бог греческой мифологии. А это значит, что проблема Ницше намного осложняется.

Вначале для понимания Ницше очень интересно прочесть небольшое стихотворение, которое называется «Надпись над моей входной дверью». Там мы находим важную мысль: «достоин насмешки каждый мастер, который не насмехается над собой». Подобные строки попадаются иногда и в прозаических сочинениях. Я думаю, эти строчки являются той постоянной коррекцией, которая необходима при чтении любого текста Ницше. То есть во всех сочинениях Ницше имеется охранительный иронический подтекст. Иногда это чувствуется явно, иногда меньше, но этот подтекст присутствует всегда, даже когда серьезность Ницше переходит в пафос, который для современных людей порой кажется дурным тоном, излишней сентиментальностью, излишней изысканностью... Из-за этого, а также из-за, так сказать, пророческого дара и пророческих видений, Заратустру называли второй библией, пятым евангелием, хотя, на мой взгляд, он по указанной здесь причине — ирония — не может иметь к этим сугубо серьезным книгам никакого отношения.

Поэзия Ницше дает очень много для понимания его сильных и слабых сторон. Глядя с высоты нашего времени, спустя сто лет со дня смерти Ницше, нам, конечно, «хорошо» его критиковать. Но вместе с тем это может оказаться и весьма полезным.

В первой половине XX века люди находились под обаянием Ницше; и не столько благодаря его личности, сколько потому, что Ницше — типично жертвенная фигура. Такие жертвенные люди как Фридрих Ницше и Оскар Уальд в то время представляли огромный интерес для европейского человечества, которое успешно пришло к контр-культуре или, вернее, к концу всякой культуры, как можно легко наблюдать в последние полвека.

В чем беда Ницше, и в чем его жертвенность? Я прошу простить мой немного надменный тон. Однако мое оправдание в том, что мы отстоим от смерти Ницше на 4-5 поколений и имеем возможность взглянуть на него со стороны. Философ ли Ницше? Вопрос очень трудный. Его тексты ни в коем случае нельзя читать как руководство к действию, несмотря на повелительные наклонения, которые иногда встречаются в Заратустре. Ницше философ, лишь поскольку занимается практикой, которую Сократ называл Акушерство. «Я помогаю родиться новому человеку» — говорил Сократ. Вот и Ницше помогает тому же самому. Это значит, его миссия как учителя крайне дискретна, особенно в сравнении с многочисленными учителями Востока, которые требуют безусловного следования своему учению. В европейской же цивилизации от Сократа до Ницше таких безусловных требований никогда не было, потому что осторожная логика белого человека до сих пор не может отделить философию от мудрости, знание от информации. Все понимают, что это разные понятия, но никто не дает четкого их разграничения.

Например, понятие «информации», имеющее свои корни в схоластике, мало кто вообще понимает. Святой Бонавентура и за ним Фома Аквинский определяли информацию как нечто, что формирует человека извне. Николай Кузанский различал в человеке «форму форманта» и «форму информанта». «Форма форманта» — внутренняя форма, которую создает личность, индивид. Это сложное понятие. «Форма форманта» не имеет никаких знаний, это, скорее, духовный организм, который растет сам по себе, как и почему непонятно. Зато понятно, как растет форма информанта. Ее создают внешние влияния, начиная с матери, детского сада и кончая профессорами в университетах. Здесь информация — нечто, что пытается нас научить, что давит на нас и не хочет, чтобы мы были самими собой.

Поскольку Ницше наполовину поляк, многие его метафорические выражения, сравнительные образы допускают весьма двусмысленные переводы. Например, одно из его любимых слов Selbstuberwindung, которое можно условно перевести как преодоление себя, самопреодоление, всё же нельзя адекватно перевести на русский язык, в котором нет понятия Selbst. Иногда Selbst переводят как «Самость» (хуже не придумаешь), но это вряд ли раскрывает смысл этого немецкого слова. Слово Selbst весьма непростое —это не личность, не индивидуальность, скорее, метафизический центр, из которого и происходит личность, индивидуальность, персона. Ницше предлагает преодолеть именно Selbst, и это — сверхзадача. То есть он предлагает преодолеть не наше «я», не наши привычки, «человеческое», как часто думают, а наш метафизический центр, из которого всё это происходит.

То же самое можно сказать о его скандальном слове ubermensch. Ударение в этом слове в старонемецком идет на uber, а отнюдь не на Mensch. Uber по отношению к Mensch есть та аура или те эманации, которые идут от Mensch в совершенно иные — небесные, нечеловеческие прострации. Поэтому нельзя переводить это слово как «Сверхчеловек» — сразу теряется величие Ницше как философа. Он совершенно не имел в виду то, что ему приписывают.

Подобному экскурсу в лексику Ницше нас, конечно, научил Хайдеггер. Хотя, на мой взгляд, его книга о Ницше страдает тем очевидным недостатком, которым страдают все книги, в которых один гений пишет о другом. Читая его известный двухтомник о Ницше, читатель порой перестает понимать, где Хайдеггер, а где Ницше. Совершенно простые фразы, например, вечное возвращение, Хайдеггер усложняет до предела, хотя и прекрасно знает, что это — поэтическое выражение, и никакого смысла не может иметь.

Хочу ли я этим сказать, что поэзия вообще не имеет никакого смысла? Пожалуй, да. В «Заратустре» есть афоризм, где говорится, что быть колючим по отношению ко всему мелочному есть мудрость, достойная ежа. Разумеется, метафорическая система действует у Ницше как в прозе (эссеистике), так и в поэзии. Теперь подумаем, откуда это странное сравнение. Обычно люди читают Ницше, не задумываясь, в чем, собственно, дело, почему, собственно, ёж. Читают дальше, захваченные пафосом учения, пафосом Заратустры. Но стоило бы подумать вот над чем.

Такая система метафор и сравнений идет, видимо, от Эзопа и от совершенно неправильного его понимания. Басни Эзопа с легкой руки Лафонтена стали переводить как аллегории, относящиеся к человеку и человеческим состояниям. Понятно, кто такой муравей — трудолюбивый, понятно, кто такой кузнечик — наоборот, понятно любое животное: осёл, свинья и т. д. Но первые, еще греческие, комментаторы Эзопа предостерегали против такого подхода, утверждая, что Эзоп имел в виду только то, что он имел в виду, и больше ничего. То есть в басне о муравье и кузнечике (а не о стрекозе, как у нас неверно перевел эту басню небезызвестный Крылов), не имеется в виду противопоставление лентяя и трудолюбивого человека. Там просто приведены очень точные, скурпулезные наблюдения над насекомыми. Эзоп никогда никого не учит. Когда он говорит, что муравей делает так-то и так-то, а кузнечик так-то и так-то, это просто, как бы мы сейчас сказали, научная констатация поведенческих аспектов данных видов насекомых.

То же самое с фразой Ницше, что «быть колючим по отношению ко всему мелочному кажется мне мудростью, достойной ежа». Почему ежа? Ёж очень редко выпускает колючки — только в случае крайней опасности. Это животное очень ловкое и хитрое и умеет выскользнуть в дырку, в которую и мышь не пройдёт. При сравнении с ежом можно иметь в виду и это его качество. А можно ли, допустим, сказать, что «быть колючим по отношению ко всему мелкому кажется мудростью, достойной розы»? Пожалуй, нет. Но почему? Потому что мы сразу возвысим это мелкое до колючек розы, и тем самым до самой розы, и мелкое потеряет свою категорию мелкости, ведь роза очень уважаемая сущность, а то, что она колючая — не главное. Но и для ежа не главное, что он колючий, ведь он очень редко использует свои иголки. Здесь мы, кажется, подходим к некоторой критике Ницше, однако подобные комментарии, мягкие и спокойные, нисколько не повредят его репутации.

Я открываю сборник его стихов и натыкаюсь на очень трудное и сильное стихотворение. «Пустыня растет. Горе тому, кого спасает/таит пустыня (кто таит в себе пустыню)». Сложная грамматическая игра, допускающая двоякий перевод — вот почему так трудно переводить Ницше. Эту многозначность мы можем проследить и в строчках самого стихотворения. Ницше очень любит начинать с междометий: Ha! Feierlich! (праздничное междометие) Затем: «достойнейшее начало, по-африкански праздничное»; и далее: «пустыня достойна льва или моральной ворчливой обезьяны». Отношение Ницше к морали хорошо известно, но почему же тогда он ставит рядом моральную обезьяну и льва, к которому испытывает особый пиетет? Потому что пустыня для него больше льва и этой обезьяны. Дальше он пишет: «один европеец под пальмой сидит у ног обожаемых подруг» и, не без иронии, которую мы нашли в его «Надписи над входной дверью», переходит на личное местоимение, давая понять, что это именно он сидит тут под пальмой, как «один европеец».

Очень трудно представить себе Ницше, сидящего под пальмой у ног двух девушек, которых, как мы узнаем из стихотворения, зовут Дуду и Зулейка. Ну хорошо, допустим это рассуждает его лирическое «я». Далее мы встречаем сравнение, достойное даже великого поэта (Ницше, безусловно, велик, но я не стал бы относить его к великим поэтам): «пустыня далека настолько, что она даже Ничто может сделать более пустынным». Как это Ничто сделать еще более пустынным? Этот поразительный образ я считаю большим достижением. И вот в этой пустыне Ницше сидит у ног двух мусульманских симпатичных девиц, Дуду и Зулейки, в маленьком оазисе, под пальмой!

У Ницше было мало женщин и его отношение к ним, несмотря на очень смелые слова Заратустры, всегда отличалось застенчивостью и боязливостью. Это стоит подчеркнуть, потому что это интересно с точки зрения его дионисизма. Ницше пишет в стихотворении дальше: «так сижу я в этом маленьком оазисе словно финик, коричневый, золотистый и очень сладкий; и я тоскую по круглой девичьей морде, и еще больше тоскую по девичьим снежно-белым резцам; по этим резцам, по белоснежным резцам тоскует сердце всякого сладкого финика». Это сильно, и я не знаю у него более резких откровений, чем в этом стихотворении. События в стихотворениях Ницше развиваются в сказочной, элегической форме, равной которой в немецкой поэзии нет после Гёте и Гёльдерлина, которые в своих элегиях очень направлены и серьезны.

Теперь я хотел бы остановиться на другом интересном стихотворении, которое называется «Среди хищных птиц». У Ницше есть несколько стихотворений, посвященных Заратустре, и это — одно из них, причем открывающее Заратустру в очень странном свете. По мнению Ницше, сильный человек, сильный философ не должен бояться бездны и должен смотреть в неё подобно орлам. Это всё мы знаем. Однако здесь дается интересное сравнение: Заратустра не просто смотрит в глубину, но врос в обрыв бездны как ель. И уже не может уйти от обрыва. Он, вероятно, хотел бы, но не может. И бояться он тоже уже не может. К нему прилетают хищные птицы и говорят: «Ты нас осмеиваешь, но мы можем улететь от бездны, а ты не можешь, потому ты подумай, во всем ли ты прав?» «Видишь ли, — говорят хищные птицы герою, — «кто любит бездну, тот должен крылья иметь, а ты висишь здесь как повешенный. О, Заратустра, охотник, игрок, теперь ты висишь тут вопросительным знаком — добычей хищных птиц». Здесь та же насмешка над мастером, о которой я говорил вначале. Из этих строк следует, что Ницше имел не такой уж большой пиетет к своему Заратустре, хотя по ходу книги он часто подчеркивает его.

Но мы понимаем, что Заратустра велик и что идея величия сама по себе также велика. Здесь же получается так: Заратустра, может быть, и велик, но для себя он вовсе не велик. Он гордится, что врос в гибельный обрыв корнями как ель, однако хищные птицы на это ему говорят, что он просто вопросительный знак между двумя обрывами и что он — повешенный. Слово «повешенный» в отношении Заратустры весьма многозначно. Вряд ли Ницше имел в виду «повешенного человека». Англичанин Фрезер в своей «Золотой ветви» довольно подробно говорит о странном культе «повешенного бога», имея в виду Диониса в одной из своих ипостасей. Дионис — бог очень близкий Ницше, потому что Диониса постоянно преследовали. Дионис всегда знал, что его преследуют, и радовался преследованию. Ницше мог иметь в виду тайный культ повешенного Диониса по своей любви к этому богу.

Кстати говоря, эта любовь стоила Ницше очень дорого, потому что после выхода его первой книги «Рождение трагедии из духа музыки» на него дружной сворой накинулись античники. Кроме обычных заявлений, что он не знает греческого языка, его обвиняли в том, что у него какой-то свой странный Дионис, который не имеет никакого отношения к греческим источникам. На это замечание потом ответил немецкий мифолог Вальтер Ф. Отто в книге «Дионис. Культ и миф». По его словам, вся беда античников, в своё время накинувшихся на Ницше, и вообще всех европейских мифологов, в том, что они сами не верят в богов… поэтому они, собственно, и не в праве о них писать. Ничего, кроме атеистических книжонок на эту тему, у них не получится. Это действительно важное обвинение, поскольку почти все известные нам книги по мифологии (египетской, греческой, тюркской) написаны людьми, которые не верят в богов. Заметим, что наша замечательная атеистическая литература о Христе имеет такую же ничтожную ценность.

Что мог бы ответить критикам Ницше? Почему «Рождение трагедии» по-настоящему выстраданная книга? Потому что в ней представлена только одна сторона Диониса. Ницше любил именно трагического Диониса. Он не любил играющего Диониса, не любил плачущего Диониса и очень мало любил восхваляющего себя Диониса. Это хорошо чувствуется по его стихотворению «Жалоба Ариадны». Ариадна жалуется на Диониса со своей, женской точки зрения, на что Дионис отвечает: «а зачем ты жалуешься?» Дионис-Ницше говорит Ариадне: «Я — твой лабиринт, в котором тебе предстоит блуждать».

Но лабиринтом Дионис оказался и для Ницше. И в этом смысле поразительно, что сам Ницше остался вопросительным знаком, загадкой для хищных птиц. Он, как поклонник языческой Греции, должен (я употребляю это слово в крайне повелительном немецком наклонении) был жить по принципу языческой Греции, который схоласты называли ubundatua — изобилие. В то время как мир, начиная с христианства и по настоящее время, живет по другому принципу: pr?vat?a — лишённость. Pr?vat?a, лишённость, означает, что нам постоянно чего-нибудь не хвататает, и всю жизнь мы стремимся восполнить эту лишённость. Хотя всем понятно, что pr?vat?a абсолютно бездонна, и как её не заполняй, она все равно будет победно нависать над этим миром. Ницше прекрасно понимал, что такое ?bundat?a, что это не богатство графа Монте Кристо, не богатство само по себе (рабы, скот, золото и пр.), а внутренняя психическая категория, когда человек знает, что у него всё уже есть.

Ницше любил Эпикура и воспользовался его понятием ?bundat?a. Это сложное понятие, даже весьма сложное. Однако невозможно понять Ницше, не уяснив смысл ?bundat?a—pr?vat?a. ?bundat?a, внутренняя империя ?bundat?a, рождает абсолютную уверенность в себе. Когда ты знаешь, что у тебя всё уже есть, в жизни нет проблем, и нет угрозы попасть в анафему в любом язычестве, потому что ты не должен работать. Необходимость работать в любом язычестве является карой богов. В тех местах, которые в обычных переводах называются аид (или ад), все постоянно работают. Но акцент должен стоять не на том (как это делают Камю и другие), что эта работа бесполезная (как у Сизифа, Данаи или Окноса), а на том, что они работают. Вот это и есть самое страшное.

И Ницше, который так и не смог решить загадку Диониса (Кто такой Дионис?) и которого настолько угнетало окружающее христианство, что не стоит удивляться такому количеству его моральных инъектив, изъясняется категориями, коих в язычестве просто не может быть: добро и зло, начало и конец. Зачем он вообще мыслит такими категориями, совершенно непонятно с точки зрения язычества.

Одна из лучших биографий Ницше озаглавлена «Не состоявшийся Дионис», где автор рассматривает концепцию, что Ницше не смог вынести именно греческих богов. Если Гёльдерлин написал в конце своей жизни: «меня сразил Аполлон» (он поставил в ряд к греческим богам Христа, за что известные своей мстительностью боги его и наказали), то, возможно, Дионис также поступил и с Ницше, тем более, что Дионис был большим любителем именно безумия. И вот чем Ницше мог ему не угодить: Дионис — известный поклонник женщин, а Ницше, скорее, их сторонился. Это и погубило Ницше — женщины и безумие. Из «Рождения трагедии» и из «Дионисийских дифирамбов» мы знаем, что Дионис значил для Ницше очень много, потому не попасть в поле внимания этого бога он не мог. К тому же в пространстве греческих богов не стоит даже и отдаленно упоминать какого-то смешного Христа. Но Ницше не смог соответствовать выбранному богу, поэтому был им наказан.

Это всё, что я хотел сказать.

Д. Ф. Несмотря на краткость этих размышлений, отношение к Ницше выражено довольно ясно.

Е. Г. Поэзия Ницше особенно трудна для комментариев, тем более на русском языке, на котором от неё после перевода мало что остаётся. Язык Ницше крайне поэтичен. У немцев форма элегии, в которой пишет и Ницше, это проза с пафосом или пессимизмом, разбитая на строки. К тому же многие строки в Заратустре совершенно непонятны без особого словаря Ницше, также как без особого словаря Шекспира невозможно понять его тексты. Поэтому я думаю, что издавать Ницше надо с комментариями, где объяснялись бы ключевые слова.

Дело в том, что авторы, которые пишут хорошо и просто, наиболее трудны для понимания. Они — мастера ложных представлений. Взять тот же пафос Ницше. Многие его фразы начинаются с «Ах!». Когда человек читает фразу, которая начинается с междометия «Ах!», ему сразу кажется, что всё совершенно ясно. Так действуют все общечеловеческие междометия: «Эх», «Ох», «Ах». Как и в русском: начните мысль со слов «... твою мать», и больше ничего пояснять не придется. Но такое понимание обманчиво. Искусство междометий, которым Ницше гениально владел, очень трудное.

Допустим, восклицательный или вопросительный знак: почему современная поэзия уже после Ницше устроила настоящую игру с междометиями и этими знаками? Явно вопросительное предложение, например, пишут без вопросительного знака. Или «Ах» читается как совершенно отдельное слово. Именно Ницше сделал подобное приемлемым, поэтому его надо очень внимательно изучать. Беда русских в том, что они как раз те самые люди, которые ничего не знают и не хотят знать. В «Бесах» Достоевского есть откровенный страшный разговор, речь в котором идет о русском народе-богоносце и его особенностях. Один из героев романа говорит: «Я есть полунаука, и все русские люди есть полунаука. Кое-что мы как-то знаем, но толком не знаем ничего». Некоторые слова в русском языке обретают чудовищные воплощения. Например, слово «элита» изначально означает породистого производителя-жеребца (даже у Пушкина есть где-то строка «элита конного завода»), а слово «харизма» означает жертву богам или богу, и больше ничего.

Д. Ф. Можно ли утверждать, что Ницше создал законченное мировоззрение, или его сочинения есть лишь набор более или менее удачных афоризмов, мнений, ощущений, некое «философское море»? Ницше — это нечто конкретное или нечто расплывчатое?

Е. Г. Ницше — великий разрушитель и уничтожитель. Это жертвенная фигура, которая была растерзана буржуазной цивилизацией. Он — один из последних аристократов духа, и его место где-нибудь в средних веках, в какой-нибудь нормальной эпохе. А в эпоху торгашей его ждет только распятие. Без Фридриха Ницше не было бы ни современной европейской культуры, ни «Заката Европы», ни Людвига Клагеса, ни Мартина Хайдеггера.

Ницше, на мой взгляд, не создал школы. Просто, думая о нем, читая его, люди окончательно убеждались в абсолютном конце культуры как таковой.

Д. Ф. Но Ницше всё-таки сделал попытку преодоления этой ситуации. Совершенно очевидно, что Заратустра противопоставляется всеобщему распаду.

Е. Г. Это понятно, Ницше старался. Он создал сильную мифологему в образе Заратустры. Но победила не его мифологема, а мифологема его современников — Шерлок Холмс. И совершенно понятно, почему Шерлок Холмс побеждает Заратустру.

Шерлок Холмс, также как и Заратустра, одинок и аскетичен, но при этом абсолютно рационален. И рационален не потому, что он поклонник рацио, просто он понимает, что общество, в котором он живёт, — хорошо отлаженная машина. Шерлоку Холмсу свойственна лень, и поэтому его последователи, включая Джеймса Бонда, поступают на государственную службу. Если Шерлок еще честный человек (который никогда никому не служил и который, поэтому, позволяет себе крайне высокомерно обращаться даже с министрами), то в дальнейшем и эта мифологема деградирует.

Заратустра же — какая-то невероятная синтетическая конструкция, ироничная как по отношению к самому Заратустре, так и по отношению ко всему остальному. Когда Заратустра говорит, что пришел в город под названием «Пестрая корова», то никому невдомек, что имелось в виду «созвучное» название конкретного немецкого города. Получилось смешно — «Пестрая корова». Нам кажется, это нечто нереальное, некий выдуманный город, а Ницше был просто конкретен. Ирония Ницше здесь в том, что это точно такое же «веселое» имя наоборот, как и имя персидского пророка Зороастра, которое он преподнес как Заратустру. Ведь то, что дошло до нас от зороастризма, совершенно противоположно тому, чему учит Заратустра.

Вся книга «Так говорил Заратустра» ироническая, в каком-то плане очень веселая. Ницше не мог со своей интуицией не понимать, что в конце XIX века пафос как таковой сникает, идеология умирает. Пришлось пролить много крови, чтобы понять, что любая идеология смешна. Поэтому такой синтетический иронический образ, как Заратустра, не мог стать центральной мифологемой того времени.

Ницше — субъективный мыслитель, взорвавший буржуазную цивилизацию, который, однако, недооценил бога Мамону, поскольку не смог предвидеть, какую тотальную власть обретут вскоре деньги, и недооценил идею и категорию чисел. Люди очень быстро отвергли всякую алгебру, придя к простой десятке, к простым числам Лейбница. Что уж говорить о высшей математике, которая стала уделом каких-то чудаков и потому разновидностью поэзии.

Д. Ф. И мы должны также иронически относиться ко всем текстам Ницше, ко всем его философским категориям?

Е. Г. Думаю, Ницше надо воспринимать как поэта. Как чистого Поэта. Я понимаю ограниченность такого взгляда, но любой взгляд на Ницше будет ограничен. Если относиться к Ницше, например, с точки зрения структурализма, с набором неких А, В, С и т. д., то ничего не получится. Относиться к нему, как к ученику Шопенгауэра, тоже сложно, потому что сам Шопенгауэр, строго говоря, тоже не философ, а, скорее, поэт. После Гегеля и его учеников (которые настолько всё продумали, что дальше и думать нечего) в философии прилив кончился и начался отлив. И Заратустра — провозвестие этого отлива. Ведь для того, например, чтобы объяснить понятие «сверхчеловек», надо написать целую книгу. Какая же это философия в строгом смысле?

Д. Ф. Сверхчеловек — поэтический термин. Но есть все же и фундаментальные концепции — воля к власти, например, — имеющие не столько поэтическое, сколько метафизическле значение.

Е. Г. Опять же, почему труден Ницше в этом смысле? Мы до сих пор не знаем, религия и метафизика — отдельные дисциплины или две ветви одного и того же знания? И где между ними граница? Ницше отличается от любого религиозного мыслителя, Ницше — язычник. Его учение, по словам Хайдеггера, — «перевернутый платонизм». Платон представлял первоединого человека сугубо монотеистическим, христианство же — не что иное, как честное толкование платонизма. Метафизика — это признание трансцендентных объектов, например, бога. И в этом смысле очень трудно понимать Ницше. Что касается воли к власти, то на немецком это звучит чётко и по-мужски: der Wille zur Macht. А вот послушайте русское — во-ля к вла-сти. Сам перевод звучит смешно и вяло. Если мы возьмем слово «der Wille» или «die Macht», то найдется много синонимов-омонимов, как и в русском у слов «воля» и «власть», поэтому невозможно до конца понять это выражение.

Д.Ф. Но мы в состоянии уловить настроение, которое Ницше придает этому выражению в контексте своих произведений…

Е. Г. Настроения весьма субъективны. Ницше пишет словами, и мы переводим словами. Ницше нигде не давал четкого понимания своей воли к власти. Попробуйте это определить...

Д. Ф. Пожалуйста. «То повелительное нечто, которое народ называет духом, хочет быть господином в себе и вокруг себя и чувствовать себя господином: оно имеет волю, стремящуюся из множественности к единству, обуздывающую, властолюбивую и действительно господствующую. Ее потребности и способности в этом случае те же, какие физиологи установили для всего, что живет, растет и множится… Цель его при этом заключается в приобретении нового опыта, во включении новых вещей в старые ряды — следовательно в росте, или, точнее, в чувстве роста, в чувстве увеличения силы». Воля к мощи.

Е. Г. То есть это можно понять как экспансию мужского начала. Женское начало центростремительно, мужское центробежно. Мужчина должен вокруг себя всё организовать своей интеллектуальной энергией. Безусловно, такая точка зрения существует. Но опять же, как язычник и поэт, Ницше мог под этим подразумевать чёрт знает что.

Д. Ф. Тогда мы ставим под сомнение, что Ницше вообще понимал самого себя.

Е. Г. Да, и это очень позитивно. Прошло время однозначных пониманий. На нас, видимо, сильно повлияла метафизика, вероятно, своими выходами в логику. XX век — век сомнения в языке. Мы стали сомневаться, что значит то или иное слово. Если еще в XIX веке слова были довольно однозначны, и в Пруссии der Wille zur Macht для немцев звучало ясно и понятно, то в наше время все изменилось, и эти слова теперь не очевидны, в том числе и в России. Если мы спросим десять человек об их понимании воли к власти, то услышим десять разных мнений.

Д. Ф. И все-таки среди этих десяти мнений мы найдем общий вектор, некую центральную крупицу понимания.

Е. Г. Да, мы найдем этот вектор понимания, но это будет мазохистский вектор. Потому что русскому человеку больно читать даже само словосочетание «воля к власти». Мужчины в России давно ослабли и безнадежно больны. Ведь одно дело — быть мужчиной, другое — хотеть им быть. Это разные вещи. Мы кругом видим людей, которые хотят быть мужчинами. Они хотят этого, не будучи ими, и потому они никогда ими не станут. Они ходят в тренажерные залы, начинают изучать восточные единоборства и прочие вещи, но совершенно ясно, что в обычной уличной драке любая урла их очень быстро уделает. И не потому, что урла — мужчины, а потому, что эти «желающие быть мужчинами», привыкшие полагаться на своё рацио, — не мужчины. Драка — особое дело, не рациональное, а иррациональное искусство, учитывание разной длительности каждой доли секунды. А в спортзале их отучают от таких вещей. Поэтому мужчиной либо надо быть, либо… Доказывать, что ты мужчина, не надо, этого от мужчины не требуется.

В нашей жутко матриархальной стране слова der Wille zur Macht вызывают либо растерянность, либо воспоминание о далеких предках. Если, к примеру, посмотреть на всех советских лидеров за последние 70 лет с точки зрения Ницше, то мы не найдем в них ни der Wille, ни die Macht. Такова национальная сторона этого вопроса.

Макс Шеллер прав в том, что наступило время рацио-сублимации. Белая цивилизация потратила все силы на свои мозги, а тело одряхлело. Все эти искусственные «качки» и Шварценеггеры — слабаки по сравнению с нормальным мужчиной-солдатом XVIII века, которому не требовалось накачивать мышцы, то есть заниматься диким, скучным и ненужным занятием. Нормальному мужчине не нужно ничего делать со своим телом, чтобы уметь за себя постоять. И только те, кто в себе не уверен, кто труслив, тот будет заниматься такой ерундой. Это и есть век псевдо-людей, псевдо-жизни, спровоцированной жизни, не имеющей источника и стержня в себе.

Поэтому даже чтение Ницше в наше время допинг. Ницше вливает энергию.

Д. Ф. Согласен.

Е. Г. Для человека, забитого матерью, отцом, христианской церковью или учебными заведениями, читать Заратустру очень здорово, потому что эта великолепная, энергичная книга действует лучше любого допинга. Человек прочтет пару глав и думает: вот, наконец, нормальный человек. А я то какой мудак — боюсь собственной тени, боюсь собственной матери.

Чтение Ницше гораздо лучше чтения Агаты Кристи или Чехова, потому что Ницше был хорошим писателем и понимал, что такое слово. Но сам по себе факт, что мы начинаем всё воспринимать как допинг, весьма показателен.

До середины XIX века люди не знали понятия «Интерес». Вместе с ним появляется и понятие «сплин», скука. Скука бытия. Слово «интерес» впервые употребил Конан Дойль. Именно он написал ужасную фразу: надо либо писать интересно, либо никак не писать. Тем самым он сразу сузил всю литературу до допинга. Конан Дойлю и самому это было противно, потому что ему надоел Шерлок Холмс, но публика вынуждала его писать о нем дальше и дальше. Так родилась философия интереса. Интерес — пагубная вещь. Если человеку жизнь неинтересна, значит, ему всё будет неинтересно. Он всю жизнь будет искать интересных вещей, и когда кончается героин, будет находить заменитель. Если у человека проблема, интересно или не интересно жить, он уже не состоялся как философ и мыслитель.

В этом смысле Ницше очень интересно читать, и именно поэтому его так любят. Книги Ницше написаны для мужчин, для мужского развития, для мальчиков, которые станут мужчинами.

Но надо не забывать, что наш мир из-за женщин и христиан пребывает в мазохистском кошмаре. Русский мир лишь ярчайший пример современного мазохизма, в котором очень любят слушать, когда ругают их собственную страну. В Думе депутаты обожают распространяться об ужасающей нищете, невиданной, мол, никогда на Руси. В «Идиоте» Достоевского Рогожин говорит этому дебилу Лебедеву: «Иди от меня к чёрту. Я ж тебя высеку!», на что тот отвечает: «И высеки! Высек и тем запечатлел. И тем запечатлел!» Это же, извините, п….ц вообще. В нашей совершенно мазохистской стране Ницше — удар бича. Человеку, который трясется перед своей женой или любовницей, конечно, хорошо прочитать, что «когда идешь к женщине, возьми с собой плётку». Это глоток нездешнего воздуха.

Д. Ф. Мы можем бесконечно сомневаться в Ницше исходя из нашего времени. Но я спрашиваю о Ницше, исходя из самого Ницше.

Е. Г. Каждый писатель, к сожалению, принадлежит к своей эпохе. Если бы мы были его современниками, мы бы совсем по-другому его читали.

Д. Ф. И все-таки там есть нечто вневременное.

Страницы: 1 2