Д.Ф. Я хочу сказать, что любые «встречи с богом» сегодня объясняются вполне однозначно: глубинное расщепление психики, проецирование части (слабой) во вне себя, и встреча с ним в мире как с «реальностью». И только смотря со стороны можно понять, что эти процессы находятся за гранью «объективной реальности», что никакого бога на самом деле нет, и человек общается просто сам с собой, хотя и может полностью верить в реальность своих иллюзий. Но, может, ты хочешь сказать, что, наоборот, как раз мы, «объективные сторонние наблюдатели», и отделены от божественного, и что наша «объективность» есть просто наша неспособность видеть «живого бога» и тем самым постичь тот божественный дар, которым одарены избранные натуры, что для нас, нормальных и современных, закрыта сама возможность встречи с богом?
А.Л. Да, именно так. Что же до тех, кто нынче претендует на «фюрерство душ» – прихиатров, или на «познание языка душ» – психологов, – то на свете трудно найти более нечистых и нездоровых душ, чем у этих «аналистов», не излечивающих, а наоборот заражающих – за деньги, конечно! – Землю своей завистью к великому здоровью: как проститутки – неудавшиеся супруги; лесбиянки – непродавшиеся проститутки (сами пытающиеся стать клиентами – отомстить побрезговавшим ими покупателям); а профессора – читатели-неудачники. Во всех этих «профессиях» - гордыня отребья, жаждущего реванша перед миром – естественно, сорвав с этого мира мзду!
Д.Ф. Но тогда получается, что древне мудрецы обладали некоей мощнейшей древней мудростью, глашатаем которой в наше время явился Ницше, которая позволяла им встречаться непосредственно с богами, что древние мудрецы были более развитыми людьми, а мы – всего лишь их осколки. И тогда твоё видение исторического развития человека – это постоянное раскалывание человека на части, не прогресс, но регресс человеческой цельности, деградация.
А.Л. Очень интересно в этом смысле посмотреть на современные исследования предсказаний древних оракулов (например, погоды), которые оказываются гораздо более точными, нежели предсказания сегодняшних ученых (например, синоптиков). Последние с помощью своих сложнейших приборов и методик предсказывают будущее ничем не лучше Пифии, впадавшей в священный экстаз.
Среди университетской эллинистики есть такая известная история. Около пятидесяти лет назад французские археологи проводили раскопки в Дельфах. Один из профессоров спустился на тот самый «пуп земли», где происходило таинство пророчества, и проделал все те действия, которые по преданию совершала Пифия. Некоторые говорят, в этом месте идет некое вредное испарение, изменяющее состояние сознания, - и профессор пытался сам там всё это вдыхать. Он также принимал некие галлюциногенные грибы, которые по преданию принимала и Пифия для вхождение в экстаз. Вокруг профессора во время этих экспериментов находились его коллеги, которые ждали, что он тоже что-нибудь «изречет». Но, к сожалению, он так ничего и не напророчествовал
.
Д.Ф. Так и не снизошел на него божественный дух ?
А.Л. Да, профессорам, обычно, чего-то не хватает. Или, скорее, в чём-то у них излишек. Об этой нехватке я говорил десять лет назад в Сорбонне, повторяю это и теперь в университете Ниццы. Я – единственный «преподаватель» в западных университетах, который преподает эти неразумные вещи, и которого пригласили с полным сознанием того, что я буду говорить и преподавать именно их.
Д.Ф. Я хочу продолжить рисовать картину преподаваемого тобой мировоззрения. Человек был расколот на части, чтобы заново отыскать и собрать свою целостность, которая для него есть случайная возможность, чреватая новым взрывом и новым расколом. Сверхчеловек Ницше – это символ новой целостности и единства человека, его задача, чреватая взрывом.
А.Л. Да, это содержится в текстах Ницше, и я могу показать это: фраза за фразой. Что происходит в четвертой части Заратустры? В пещере у Ницше собираются все «высшие люди», которых он встретил на своей горе, да еще три зверя: орел, змея и королевский осел. Пещера – место, где происходит мистерия их соединения, это еще и «детская комната» Nietzsche dixit, в которой происходит рождение нового существа. Все эти высшие люди и звери собираются там как бы в одного высшего человека, к которому Заратустра обращается уже как к единому Высшему человеку, и, как выделяет Ницше, чуявший необходимость преступления и перед орфографией, прописной буквой в середине фразы, они в Oдин голос – mit Einem Munde – отвечают ему.
Д.Ф. Это рождение нового, высшего существа само по себе тоже есть опасная ситуация, как для мира, так и для самого этого существа. Всё изменилось. И тут ты говоришь, что сверхчеловек в принципе долго жить не может, что он живет только во время самого динамитного взрыва и некоторого периода медленного после него угасания. А затем вдруг следует неожиданный разворот: сверхчеловек, оказывается, может и долгожительствовать, выжить после взрыва, если на то будет особая милость Диониса. Мне тут слышится твоё желание «спасти сверхчеловека» от его взрывной судьбы, найти выход из безвыходной ситуации уничтожения прежнего обычного человеческого бытия для «сверхчеловека». Сама выборочная милость бога Диониса, дарующего взорвавшемуся человеку время для дионисического творчества, загадочна и непонятна.
А.Л. В этом и заключается божественность, которая для обычных людей выглядит случайностью. Но уже Ницше прозревает, что «случай – это высшая аристократия мира», что люди есть лишь игральные кости для богов. Бог может всё. Он может смилостивиться над своим удачным созданием и… вернуть его обратно в человеческий, расколотый на части, облик, как это он сделал, например, с лидийским царем Мидасом, получившим божественный дар обращать всё в золото, но потом взмолившийся к богу, чтобы его дар приняли назад в обмен на прежнюю человечность. Но Дионис может и не смилостивиться, как не смилостивился он над Ницше. В этом смысле мы полностью в руках Бога, которого сами и призвали.
Д.Ф. Так расскажи про эти варианты, в том числе и про третий вариант сверхчеловека-долгожителя: бог проявляет милость и после божественного взрыва дарует время для творчества.
А.Л. Что происходит? Взрыв происходит на душевном уровне, а тело молниеносно следует за душой. Происходит «ускорение» – не нудная дарвинистская эволюция, а взрыв. Разница между Мидасом и Ницше состоит в том, что Мидас попросил, чтобы бог вернул его в прежнее состояние, а Ницше нет.
К тому же Мидас пытается выведать божественные тайны нечестивым путем, шантажем и хитростью. Он приказывает подмешать вино в ручей, из которого пил Силен, захватывает в плен этого воспитателя Бога, а затем выменивает заложника на дар превращать все вещи в золото (Кстати, Силен всё же успевает сказать Мидасу страшные слова о том, что лучшее для него, как человека, то есть отпрыска презренного и однодневного рода, – не родиться вовсе, а второе – побыстрее умереть). Золото в Греции имело особую ценность, именно за ним греки отправлялись за моря и в Азию. Персия и Лидия были странами, откуда греки привозили золото. Это были сверхбогатые мистические территории, где находятся золотые копи: когда Ксенофон возвращается из похода бедняком, никто в Элладе не верит, что он не припрятал миллионов. Даже между собой греки предпочитали расплачиваться на драхмами, а дариками – золотыми монетами с изображением царя Персии Дария. Греки из золота создавали выдающиеся произведения искусства, такие как статуя Зевса в Олимпии из золота и слоновой кости. И поэтому, если Мидас требует этот дар, то всё происходит не ради богатства – Мидас жаждет стать самым выдающимся скульптором. Ведь в Греции не было абстрактного искусства, абстрактного они не понимали и ничему абстрактному не доверяли, и правильно делали. Прекрасным для греков было именно то, что похоже на природу, на живую натуру. Наивысший комплимент такому художнику как Зевскис состоял в том, что птицы слетаются на его натюрморт, чтобы склевать нарисованные фрукты. Так вот, превращая своим прикосновением зверей в золотые статуи, Мидас становился величайшим художником, ибо эти золотые изваяния были совершенны как живые, как идеальные произведения искусства в золоте.
С точки зрения греков – варвар, но эллинизированный мифом – Мидас стал сверхскульптором. Но то же самое происходило и с продуктами, к которым прикасался Мидас, и которые превращались в золото. Мидас стал умирать с голоду. То есть, став сверхскульптором, Мидас уже не может не продолжать своего созидания, и поэтому он обращается к Богу, чтобы тот смилостивился, избавил его от дара, снова сделав его... человеком.
Другие, получившие божественный дар честнее, посредством, например, мистерий, так не поступают. Об этом пишет Еврипид в Вакханках, которые так шокировали Ницше. Всё должно происходить согласно Божьей воле. Нужно подчиняться Богу реально, ежедневно, ежеминутно, а не молиться время от времени какому-нибудь идолу или грядущему Мессии – которого, замечу, можно и пропустить – в этом, кстати, мука, в коей бьётся (если перефразировать Ницше) весь современный мир: так называемое «еврейство» умело мстит – столько столетий изощрённости завистливого раба! – Вселенной, за то, что пару тысячелетий назад, возможно (а может и нет!?!) проворонили Мессию. Ну, да об этом после.
Вот суть учения Ницше: его Сверхчеловек – это определенная, ожидаемая Заратустрой стадия человека. Есть маленький человек (осколок человека), есть высший человек, собираемый в пещере Заратустры – матрице Вселенной, – и есть мистерия рождения Сверхчеловека, нечто застрочное, ожидаемое Заратустрой после знамения – льва со стаей голубей. Заратустра заговаривает о «детях своих», но мы не видим их. Мистерия происходящего скрыта от наших глаз.
Д.Ф. Да, мистерия остается вне текста. Но давай вернемся к сверхчеловеку-долгожителю. Как он возможен?
А.Л. Я не знаю. Это моя гипотеза, ведь пути Диониса неисповедимы. Шопенгауэр, например, говорит о «республике гениев», и у Ницше тоже была такая же идея. Набоков, кстати, также чувствует эту потребность и создает своих странных, взрывающихся персонажей. Его Фальтер (нем. «ночная бабочка»), о котором я пишу в «Физиологии Сверхчеловека», – это набоковский пример взорвавшегося и умирающего Сверхчеловека. Фальтер - это Ницше, потому что даже внешность Фальтера описана Набоковым как очень близкая к Ницше перед потерей рассудка, перед окончательным овладением им Дионисом. Но потом, возможно, происходит еще что-то.
Существует определенный способ тренировки, при которой тренером выступает сам Бог, который в течение годов и десятилетий доводит подопечного до определенной стадии, при которой становится возможным длительное сверхчеловеческое существование. Однако примеров тому я привести не могу.
Д.Ф. Может ты сам и будешь таким примером?
А.Л. Сам я не могу отвечать на такие вопросы. Бог сам решает, кто получит его дар. Дар, взятый самовольно, наверняка обернется ядом. Я могу только описывать в своих философских трудах, в своих литературных произведениях те процессы (в том числе и мои собственные), которые от других исследователей ускользают.
Д.Ф. Вариации на собственную тему?
А.Л. Да, и это определенный подход к тысячелетней традиции митраицизма через греческие тексты. То же самое Ницше делает с Дионисом. Дионис, которого встретил Ницше, это не какой-то его личный Дионис, которого видел только он и никто другой. Этого же Диониса до Ницше видели десятки литераторов, в том числе Еврипид, Архилох, Терпандр, Пиндар... А Дионис, которого Ницше встречает на берегу Сильвапланы, возможно был знаком и Эратосфену.
Д.Ф. Понятно. Но давай вернемся к ситуации рождения сверхчеловека, некоего внутреннего взрыва или метаморфозы. Мне нравится твоя мысль о том, что это и есть «действительное ницшеанство». Все наши исследования до этого момента выглядят достаточно умозрительными гипотезами или догадками, потому что мы не можем постигать саму ситуацию взрыва, не находясь внутри неё. Важная идея - сверхчеловек живет только во время взрыва. У тебя есть в России хороший единомышленник, Азсакра Заратустра, который также полагает, что сверхчеловек живет мгновением своей смерти, мгновенным вхождением в смерть как в особое состояние бытия, которое он пытается постигать и описывать с помощью своей неповторимой поэзии смерти. Это совершенно иной мир, где происходят скоростные мыслительные процессы, где начинается и осуществляется мышление без страха. Вот причина моего предыдущего вопроса. Задам его снова и по-другому. Насколько твоя последняя книга «Физиология сверхчеловека» является именно неистовой поэмой? Или, наоборот, насколько ты себя в ней еще сдерживал? Не боишься ли ты сам описываемого тобой взрыва (перестать быть человеком, выйти в иное измерение бытия)?
А.Л. Взорвусь ли я сам в том самом смысле, который описываю, я, конечно, не знаю.
Д.Ф. А может, все твои тексты направлены как раз на то, чтобы никогда не взорваться, отвести от себя опасность подобного взрыва (справиться с помощью текста со страхом подобной судьбы)? Или превратить взрыв в менее опасную метаморфозу, например, в сверхчеловека-долгожителя? Или здесь вообще нет ничего личного (чистое исследование)?
А.Л. Я это делаю прежде всего как поэт. Я пишу стихи, поэмы, вот и всё. Ницше говорил, что наивысшая проза, это когда она доходит до грани поэзии, но не переходит в неё. Возможно, ты увидишь в моем последнем романе, который лежит теперь у тебя в рюкзаке, как это конкретно происходит.
Как я занимаюсь этим? Как выглядит мой ежедневный труд исполнения очистительных обрядов (очищения от человека)? Я никогда не преподаю в университете утром. Мои утра только для меня. И каждое утро я пишу. И такой «тренировкой» можно довести себя до особой контролируемой экстатической ежеутренней жизни. Так некоторые делают зарядку. Каждое утро это происходит, с определенного момента до завтрака. Я обнаружил такой способ творчества у Эсхила, у Софокла. Они переживали это именно так, и это им абсолютно не мешало вести их политическую жизнь, ведь человек – животное политическое. Каждое утро я общаюсь с Богом. И всё, потом, после определенного момента я перехожу в другую, более обычную жизнь. Это не шизофрения, не что-то надуманное, наоборот, нечто совершенно нормальное – всё доселе созданное на планете произведено не троглодитами-«диалектиками», а такими как я.
Д.Ф. Что ж, это интересно и очень здорово.
А.Л. Но, с точки зрения современного полиса, это выглядит как некая слабость, зная о которой, любой может обвинить тебя в чем угодно, вплоть до психопатологии.
Д.Ф. Ну, да, - Ливри ведь по утрам разговаривает с богом. Что же от него ожидать?
А.Л. Поэтому, если бы чуть раньше, год назад, ты спросил бы меня об этом, я бы тебе не ответил. А теперь я говорю это свободнее и как профессор университета в Ницце, куда меня пригласили именно как носителя определенных идей, которые я там преподаю. Кому не нравится, могут меня не слушать, потому что я делаю из своих слушателей и студентов то, что я хочу. И когда сегодня профессора Берлинского Университета и МГУ пишут предисловие к моей книге, то они начинают преподавать уже меня, но не как автора моей книги, а как поэта и прозаика. То же самое происходит и в Берлине. Я уже внутри системы. А я при этом не скрываю, что хочу их систему просто-напросто взорвать изнутри. И в моем случае это уже воспринимается не как терроризм, а как нечто вполне нормальное.
Уничтожить эту двух-с-половиной-тысячелетнюю сократическую модель «науки», это бесконечное высиживание геммороидов, таким способом будет быстрее и легче.
Д.Ф. Идея понятна, мне будет очень интересно узнавать, что у тебя с этим получается. Расскажи про свой последний роман. Что это за потребность?
А.Л. Я его писал несколько лет, и продолжаю работать над ним ежедневно. Сейчас идет уже последняя шлифовка. Я пишу всегда рукой, не пользуюсь всеми этими машинами, не могу. Сначала пишу синей ручкой, потом корректирую красной ручкой, потом зеленой, то есть идет многократная корректура самого себя. Поэтому это настоящий манускрипт, в прямом смысле этого слова, и настоящее артистическое действие, в котором я пытаюсь участвовать как можно меньше.
Отвечая на твой вопрос: я пытаюсь делать это так, как Ницше писал свой первый труд, бессознательно. Чем меньше сознание включается в этот процесс, тем произведение совершеннее. Всегда потом видишь слабость мест, написанных с продумыванием (а ведь это иногда неизбежно).
Д.Ф. Да, это точно так. Получив такой опыт, можно всегда легко увидеть это в чужих текстах. Думаю, что, например, у того же Набокова можно найти много таких продуманных мест, от которых его тексты неизбежно теряют силу. Хочу, кстати, выразить тебе благодарность за твоё точное высвечивание «ницшеанской претензии» Набокова, это в твоей книге показано очень здорово. И хотя Набоков, на мой взгляд, не лучший пример «ницшеанца», всё же это достаточно удачный пример, на котором тебе удалось хорошо выразить и всеобщее современное «недоницшеанство». Чувствуется и надеюсь, что с Набоковым ты теперь закончил.
А.Л. Да, с Набоковым покончено, хотя по инерции я еще продолжаю свои работы на эту тему, которые сейчас делаю для берлинского Walter de Gruyter.
Д.Ф. А ты понял, что «Ницше» это уникальный метод, с помощью которого можно исследовать, измерять и ранжировать любой текст? Что чем более автор приближается к главным ницшевским темам, тем более он интересен?
А.Л. Да, вполне.
Д.Ф. А насколько ты сам претендуешь оказаться среди тех, кто разговаривает через века?
А.Л. Посмотрим. В любом случае такие вопросы находят свой ответ через 300-400 лет после смерти автора. Это относится не только к поэтам, скульпторам, мыслителям, но и к любому историческому событию. Сегодня, например, заниматься анализом последствий второй мировой войны, дело бессмысленное – даже комичное, как если бы Гераклит Эфесский принялся вразумлять скопище аристофановских женщин. Её смысл проступит только через несколько веков, когда сгинут все её страсти. Также будет и с каждым творцом.