Диалоги с Натэллой Сперанской

Расстановка фигур

 

Беседу для сайта Nietzsche.ru провел Дмитрий Урусиков

 

 

Д.У.: В 2014 году при поддержке сайта Nietzsche.ru в издательстве «Культурная революция» вышла Ваша книга «Дионис преследуемый», с обсуждения которой я собственно и предлагаю начать нашу беседу. Формат дискуссии необычный – игра в шахматы. При этом подразумевается не «блиц-турнир», а партия, где у каждого участника будет достаточно времени, чтобы обдумать следующий ход. Сразу оговорюсь, что заранее подготовленных вопросов у меня нет, они будут возникать по ходу нашего виртуального разговора и по мере ознакомления с теми философскими текстами и культурными артефактами (в частности, особенно интересен опыт кинематографа), которые мы будем привлекать в процессе нашей беседы. Итак, давайте расставим фигуры и определимся с основными понятиями, которыми Вы оперируете. Какова предыстория появления текста «Дионис преследуемый»? Что подвигло Вас обратиться к теме "дионисийской философии"?

Н.С.: Интерес к «темной», мистериальной стороне античной Греции, резко контрастирующей с аполлоническими представлениями Винкельмана, заставил меня погрузиться в философию и культуру древних греков с целью не просто постигнуть и описать исток и парадигму европейской культуры, но, прежде всего, выявить «импульсы Дионисийского», что давали о себе знать на протяжении всей истории западноевропейской цивилизации. Безусловно, я не смогла обойти вниманием три приговора – об упадке этой цивилизации, о «конце философии», о «смерти бога» – которые я склонна связывать с сокрытием Дионисийского начала. Два эллинских божества, чьими именами Фридрих Ницше обозначил взаимно-противоположные и одновременно взаимодейственные начала, оказались не только в центре моих интеллектуальных интересов, но стали причиной непосредственного нуминозного опыта, который, собственно, и дал импульс к написанию книги «Дионис преследуемый». Поскольку процесс создания текста я воспринимаю как Magnum opus, я могла бы сказать, что «работала в темном» (в отличие от «работы в черном», т.е. nigredo), с темным Логосом Диониса, и для того, чтобы поставить действительную точку, мне потребуется написать еще как минимум два тома. Думаю, в данном случае позволительно использовать алхимический тезаурус, так как мы говорим о боге мистерий, боге глубинных трансформаций. Нет никаких сомнений в том, что Аполлоническое говорит о себе на другом языке.

Д.У.: В основу Вашего философского текста, насколько я понимаю, положена триадическая модель А.Дугина, предполагающая противопоставление трех Логосов – Аполлон, Дионис, Кибела. Подробную расшифровку этих понятий можно найти в его книге «В поисках темного Логоса», к содержанию которой мы еще обратимся, однако уже сейчас можно отметить следующее – несмотря на очевидные ницшеанские аллюзии, эта модель демонстрирует своеобразие, которое бы я хотел попросить Вас прокомментировать. В частности, в этой модели отсутствует инстанция, которая у Ницше образует краеугольный камень всего построения – фигура Сократа. Причем сократический элемент этого «античного театра» не размещается в одной плоскости с фигурами Аполлона и Диониса, а выполняет функцию некоего медиатора, посредством которого осуществляется нейтрализация данной базовой оппозиции, конституирующей, по Ницше, всю человеческую историю. Собственно, это отсутствие фигуры Сократа, явление которой возвещает закат европейской культуры, не стоило бы упоминания, если бы структурно она не замещалась в случае рассматриваемой триады фигурой Аполлона. Соответственно напрашивается вопрос: где в этой триадической концепции определено место, которое у Ницше уготовано фигуре Сократа, и почему западноевропейская рациональная эпистема репрезентируется в Вашей книге в категориях именно Аполлонического Логоса?

Н.С.: Вы совершенно правы, в основе моей книги лежит триадическая модель (Логос Аполлона, Логос Диониса и Логос Кибелы/Великой Матери), предложенная Александром Дугиным, что существенно отличается от бинарной герменевтической схемы Ницше, исключающей третье начало. Если мы обратимся к «Теогонии» Гесиода, то сразу же отметим, что боги берут свое начало в титанах, в этой, как мог бы сказать Ницше, «подпочве дионисийского» (тогда как само дионисийское философ называл «подпочвой аполлонического»), и подлинная оппозиция возникает не между Дионисом и Аполлоном, а между Олимпом и Офрисом, богами и титанами, порождениями Великой Матери. Это заметил Фридрих Георг Юнгер, и вся его книга «Греческие мифы» является попыткой осмысления «происхождения богов», Теогонии и, как следствие, Титаномахии. К этой непростой теме вплотную подходил Вячеслав Иванов, и хотя ему удалось выявить «прадионисийский» полюс, он так и не сумел назвать его по имени. В 2013 году выходит книга Александра Дугина «В поисках темного Логоса», где происходит, на мой взгляд, фундаментальное переосмысление Аполлонического и Дионисийского начал бытия и культуры с выявлением третьего начала – титанического Логоса Великой Матери. До различения трех начал мы всякий раз сталкивались с «демонизацией» Диониса вследствие переноса на него черт, присущих титанам. Ни в одном из древних источников Дионис не предстает как враг Аполлона, и я не устаю повторять, что в случае Аполлонического и Дионисийского начал нужно говорить не о конфронтации или победе одного начала над другим, а об их попеременной доминации. Но не следует забывать и о третьем начале, которое враждебно как к Аполлону, так и к Дионису.

На фронтоне храма Аполлона в Дельфах начертаны гномические высказывания легендарных Семи Мудрецов: «Ничего сверх меры», «Познай самого себя», «Всему свое время» и др. Семь Мудрецов выступают как манифестация Аполлонического Логоса и последние носители мудрости. С VI века до н.э. начинается тотальная доминация Аполлонического начала, не зря Ницше также отмечает этот период: “Шестой век как высшая точка: умирание эпоса в фаустовской современности”. На место Sophia приходит Philosophia, на место мудреца – «любитель мудрости» (философ), на место мистагогов – натурфилософы с их титаническим вызовом мифическим формам мышления («интеллектуальная революция» по Вернану). 

Результатом прихода Аполлона стало «ослабление ужасающего в бытии» и «строгое сведение человека к мере», однако все намного сложнее. В своей книге я привожу сравнительную таблицу «Проблематика μαχία и подмена Начал», где представлена «борьба начал», «борьба идей», Ноомахия (А.Дугин), показывающая периоды сокрытия и вытеснения Диониса. Как элеаты, так и атомисты находились под значительным влиянием Логоса Великой Матери, и в их учениях невозможно опознать ни одного элемента дионисийской философии; титаническое глубоко враждебно легкому танцующему богу мистерий, он дает возможность живого опыта Гесиоду и Ферекиду, Гераклиту и Эмпедоклу, но не Демокриту и Ксенофану. У элеатов даже Аполлоническое выступает в своем хтоническом аспекте в виду близости этих мыслителей к Великой Матери.

Вопрос о роли Сократа довольно сложен. В «Дионисе преследуемом» я уже обращалась к фигуре этого философа, жертвой которого, по мнению Ницше, пал божественный Платон. В «Федоне» Сократ причисляет себя к вакхантам, или «истинным философам»; возможно, это недопустимый жест со стороны Платона, открывшего в своих диалогах «другого Сократа», дионисийского, вакхического, принявшего посвящение (вопреки распространенному мнению о том, что он не был посвящен), перед самой своей смертью поющего гимн Аполлону, без которого немыслим Дионис. Было бы слишком просто назвать Сократа «аполлоническим философом», поставив на этом точку. Ницше определил его как «противника Диониса» и точку не поставил, как не поставил ее в своем метафизическом конфликте с Р. Вагнером. Столь ли деструктивен сократический инстинкт, что он сумел положить конец дионисийской трагедии? Чтобы дать утвердительный ответ, мне пришлось бы увидеть в Сократе титана. И главное: можем ли мы знать что-либо о Сократе и говорить о таком явлении, как «сократизм», довольствуясь лишь сочинениями его учеников? Для меня Сократ остается большим знаком вопроса, как не менее легендарные мыслители Эмпедокл, Эпименид и Гераклит. Что же касается заката европейской культуры, я вижу его причину в воцарении титанического Логоса и полном исчезновении двух других. Этим объясняется мое неприятие современности. Зедльмайр назвал ее четвертой эпохой, что была ознаменована разрывом связи между Богом (богами!) и человеком. Что ж, люди всегда были ближе к титанам, чем к богам – ведь падать гораздо легче, чем попытаться расправить крылья и совершить головокружительный полет.

Д.У.: Итак, обозначим несколько моментов. Во-первых, тернарная оппозиция Дугина отличается от бинарной оппозиции Ницше, поскольку включает некий третий элемент (пока мы выяснили, что этот элемент не связан с пресловутым Сократом). Во-вторых, заимствуемая у Ницше оппозиция Аполлона и Диониса является, в некотором смысле, второстепенной по отношению к более фундаментальной оппозиции Божественное и Титаническое. Соответственно, если немного абстрагироваться, то в целом конструкцию А.Дугина можно обозначить не как триадическую модель, а как комбинацию из двух иерархически связанных бинарных оппозиции. В основе следует противопоставление Титанического и Божественного, тогда как последний элемент, в свою очередь, подразделяется на Аполлоническое и Дионисийское. Таким образом, А.Дугин оперирует все-таки несколько другой моделью, нежели Ф.Ницше, хотя интертекстуально она может обнаруживать по отношению к ней преемственность и внешнее сходство. О каком третьем начале в таком случае идет речь? Что это за загадочный Титанический Логос, который не имеет ничего общего с Сократом и ошибочное смешение которого с дионисийским началом приводит к «демонизации» последнего?

Н.С.: Ключ к пониманию Титанического Логоса (или Логоса Великой Матери, как он обозначен у А.Дугина) лежит в «Теогонии» Гесиода, в воззрениях орфиков, в хтонических прадионисийских культах (довольно пространно описанных Вяч.Ивановым), в той доолимпийской архаике, где нужно искать корни самого «культа титанов» (и более широко – «хтонического культа», одним из полюсов которого и является титанизм). В свое время меня очень заинтересовали найденные исследователями папирусы с магическими гимнами: два из них были посвящены Пифону, порождению Великой Матери Геи. Поражает прежде всего то, что заклинатель обращается к Пифону как к «богу богов», «вожатому неба, земли, хаоса и Аида», «господину космоса», себя же заклинатель именует союзником Пифона в войне против богов, желающим вместе с ним «замкнуть двойные своды неба» и «остановить моря и потоки рек». Можно ли говорить об этом и быть адекватно воспринятой? Современный человек воспринимает Античность как нечто исторически завершившееся, в то время как для меня Античность была и остается живой силой. Я нахожу триаду начал в любом культурном явлении, в любой философской системе, в любой мифологии; я вижу, как одно вытесняет другое, как одно пытается подменить собой другое, как одно доминирует над двумя другими. В книге «Световой человек в иранском суфизме» Анри Корбен с удивительным изяществом отделяет тонкое от грубого – рассматривая два аспекта Тьмы (Тьма как «крайний запад материи и небытия», т.е. Тьма Великой Матери и Тьма как Божественная Ночь сверхбытия, или инициатическая ночь Диониса), он указывает на распространенную ошибку смешения, из которой вырастает и смешение Логоса Диониса с Логосом Великой Матери.

Сила Великой Матери (Гея, Кибела, Рея), сила «черного» Логоса – это сила земли. В битве богов с титанами, как нам известно из древних источников, Великая Мать всегда занимает сторону детей, и никогда – сторону Мужа/Отца (и Юнгер совершенно справедливо замечает, что Гея «подстрекает титанов не против Урана-сына, а против Урана-отца»). Она именно Мать, чье могущество простирается на всю титаническую сферу. Вопрос: Олимп или Офрис перед ней не стоит. Знаменитый рельеф Пергамского алтаря, увековечившего Гигантомахию, являет нам скорбящий образ Геи-Матери, по грудь поднявшейся из почвы, но бессильной решить исход битвы в свою пользу. Влияние Великой Матери всегда тайное, сила «черной» Геи есть не что иное, как сила инерции, тяжести, «которая делает неподвижным и наделяет невозможностью двигаться». Эта же сила отличает ее порождения – Титанов, Гигантов. Эта сила всецело хтонична, потому что Великая Мать рождает без отца, без мужского/небесного начала, порождая из себя самой. Это могущество земли, жадно тянущейся к небу, именно поэтому Титаны так одержимы жаждой вобрать в себя частицу огненного семени Отца и разрывают Диониса; именно поэтому они восстают против Олимпа, желая сбросить его владык и занять их место. Их страдание – наследие Геи, «вросшей» в землю (в саму себя), поднявшейся лишь наполовину. Титаническое начало, как и Логос Великой Матери, всегда отличает тотальная нехватка, тогда как богов – избыток. И страдание [разрываемого] бога Диониса – не что иное, как страдание от преизбытка силы, от тотальной полноты. Титаническое страдание совершенно иное (титан Атлас, держащий на своих плечах небесный свод; прикованный к скале титан Прометей, чью печень неустанно пожирает орел; титаническая мука Сизифа, обреченного бесконечно вкатывать на гору камень, который все равно срывается вниз). Титаническое, инертное, тяжелое можно соотнести с алхимическим свинцом, который должно превратить в философское золото (важно: не отбросить, а преобразить). В древних источниках титаны предстают как «подземные боги», «преисподние боги» (вспомним Гомера: «Руки простерши, клялась и, как он повелел, призывала/Всех богов преисподних, Титанами в мире зовомых»), «несокрушимимы», ницшеанскими «богами ужаса» (антиподами олимпийских «богов радости»).

Д.У.: Если рассматривать фигуру Сократа как некий интеллектуальный фактор, который нарушил равновесие отношений Дионисийского и Аполлонического начал в европейской культуре в пользу последнего (в результате чего рациональный элемент стал преобладать), то исполнение приговора, связанного с «закатом Запада», смещается уже в эпоху досократиков. Именно поэтому все-таки полагать в основу западноевропейской цивилизации исключительно Логос Аполлона мне кажется рискованным, тем более, что она имела собственный исторический модус, который последовательно идентифицировал О.Шпенглер. Соответственно, я хочу ввести в наше обсуждение (тем более имя его в упомянутой фразе Ф.Ницше уже прозвучало) наряду с Сократом еще одного «концептуального персонажа», а именно –Фауста. Ввести в контексте всей той двойственности, которую сопровождает появление его демонического двойника Мефистофеля. Напрашивается вопрос, в каком отношении фаустовское начало, положенное в основу западной культуры О.Шпенглером, относится ко всей представленной в предыдущем вопросе схеме.

Н.С.: Причины «заката» можно найти уже в VII-VI вв. до н.э., когда появляются семь мудрецов. Вы сделали интересное замечание относительно рискованного предположения об аполлонизме западноевропейской цивилизации. В ходе изучения наследия досократиков я обратила внимание на три различных направления в философии: 1) Донисийское: мыслители и школы, чьи взгляды базировались на элементе борьбы, раздора, распри (Гесиод-Титаномахия, Ферекид-Офиономахия, орфики-растерзание Диониса Титанами, Эмпедокл-Любовь и Распря, Гераклит-Полемос); 2) Аполлоническое: мыслители и школы, которые, напротив, настаивали на гармонии, мере и исключали всякую борьбу (Гомер - «да исчезнет раздор…», пифагорейцы-Гармония); 3) Титаническое: представители Милетской, Элеатской и Атомистской школ, для чьих воззрений характерна «подмена начал»; особенно чудовищен Ксенофан, поставивший в центр Вселенной Матерь Богов и объявивший Титаномахию плодом фантазии, а также Демокрит, подменивший богов эйдолонами. Западноевропейская Philosophia как она есть возникла из Аполлонического Начала, и у меня нет ни малейших сомнений в этом. Другой вопрос в том, как европейская мысль, оторвавшись от своих истоков, в ускоренном темпе направилась в титаническое русло? Как олимпийский порядок вместо того, чтобы явить собою союз Аполлона и Диониса, оказался повержен восставшими титанами? Современная Европа разлагается как Пифон, в предсмертной агонии удушающий самого себя змеиными кольцами. После ухода Хайдеггера можно было поставить точку. Европа более не породила ни одного философа такого масштаба.

Фаустовское начало – символ и симптом европейской культуры, остается лишь сожалеть о том, что, почти нащупав титанический модус, Шпенглер ограничился противопоставлением его Аполлоническому началу (совершенно забыв о Дионисийском). Похожим образом поступил и Юлиус Эвола, противопоставивший Аполлона Великой Матери (хотя это не помешало ему подойти к концепции «дионисийского аполлонизма»). Шпенглер делает из двух одно, его фаустовский человек дионисийски-титаничен. Ему в одинаковой мере присущ и благородный порыв выйти за пределы обусловленности, и титанический вызов в ответ на молчание бога. Таков ли современный европеец? Я думаю, благородный порыв посещает его все реже. Как писал Бердяев: «Чем кончились бесконечные стремления фаустовской души, к чему привели они? Фаустовская душа пришла к осушению болот, к инженерному искусству, к материальному устроению земли и материальному господству над миром».

О Фаусте разговор особый. Фауст Клингера – это не Фауст Гете. В письме к самому Гете (1814) Клингер писал, что во время своего пребывания в России он начал работать над романами, план которых был намечен еще в 1790 году. «Я прямо начал с «Фауста» и поставил в нем тему так, как она мучила меня в самые мрачные часы прошлого…» Шлейермахеру он признавался, что в произведение «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад» он хочет вместить всю свою философию и результат своего десятилетнего опыта жизни в России. За спиной Фауста мы не увидим теней Лютера, Парацельса и Агриппы, — Клингер создавал своего «титанического безумца», сплетая воедино нити судеб алхимика Иоганна Георга Фауста и компаньона первопечатника И.Гутенберга, Иоганнеса Фауста (Фуста). Клингеровский Фауст, изведавший и дерзость порыва, и ослепление мести, и пылающие границы человеческой возможности, проходит путь титанического героя, обреченного разделить участь своих собратьев и первопредков, издавна сокрушаемых богами. Главным образом Фауст поражает абсолютным бесстрашием – и перед лицом сатаны, и перед неминуемой смертью, и перед вечным проклятием он остается непреклонным. Клингер создает образ более целостный, чем это вышло у Гете, более гибельный, более пугающий (едва ли кто-то совершит ошибку Фауста, дочитав это произведение до конца). Но самое главное – Клингеру удается показать, как человек, наделенный «гордым, стремительным духом, чувствительным, пламенным сердцем и огненным воображением» способен ответить на молчание бога. Я не хочу отрицать ценности произведения Гете, я высоко чту его немецкий гений, но мы говорим о фаустовском начале, о фаустовской душе, и ограничивать себя ссылкой только на прославленного «Фауста» означало бы считать это произведение настолько исчерпывающим, что у нас отпадает необходимость в более широком взгляде на таинственную фигуру доктора и чернокнижника.

Д.У.: Раз уж на нашей шахматной доске появилась Черная королева Кибела, то пора ввести в игру и Белую королеву, имя которой София. В связи с этим имеет смысл отметить, что способ теоретизирования А.Дугина, конечно, весьма далек от европейской интеллектуальной традиции и расположен гораздо ближе к традиции русской религиозной философии, ренессанс который произошел в эпоху Серебряного века нашей культуры. В горизонте этого культурного феномена, ориентированного на достижение сверхчеловеческого идеала (в антропологическом и культурологическом смысле), ход Вашей мысли представляется вполне прозрачным. Но даже памятуя об идеях Д.Мережковского, остается не совсем понятным то, каким образом в систему аргументации, которая восходит к контексту ницшеанской философии (позиционируя себя в качестве ее правопреемника), затесалась христианская софиология. Как уживаются в пределах одного интеллектуального пространства Демонический Дионис и Божественная София? И что собой олицетворяет последняя в контексте данного противопоставления?

Н.С.: Я стала опасаться, что шахматная доска сделает нас пленниками дуалистической системы, поэтому предпочитаю древний символ Дерева, чьи корни уходят глубоко под землю, ствол расположен в срединном мире, а крона оживляема ветром небесной сферы. Ведь ничто не может помешать нам превратить начатую партию в удивительное путешествие по мировой оси. Я не случайно обращаюсь к этому символу – Ваш вопрос сложен уже в силу того, что сначала потребуется прояснить демоничность [Диониса] и божественность [Софии, Афины], которые Вы (если я правильно поняла) представляете как оппозиции, а я подчеркиваю их идентичность, и только затем перейти к трем женским аспектам Логоса. Исконно «демоническое» (от др.-греч. Δαίμων) было «божественным», не зная никакой оппозиции. Ложные коннотации, появившиеся в лоне монотеистических религий, мы оставляем в стороне, поскольку они не входят в область наших интересов. По Платону, демоническое есть промежуточное, т.е. посредничающее между божественным и человеческим. Это mundus imaginalis как место встречи не-человеческого с человеком; это «тело» Дианы, за купанием которой подглядел Актеон; это эпифания Диониса, зримо явленного своим неистовым вакханкам; это сны oraculum, описанные Макробием в «Комментарии к Сну Сципиона», где нам являются сами боги, чтобы открыть грядущее. Демоническое – это огненная нить, из которой сотканы образы божеств, ибо явись они перед нами в своей опасной обнаженности, нас постигла бы участь Семелы. Ренессансный неоплатоник Пико делла Мирандола писал, что «ни одна духовная вещь, опускающаяся вниз, не действует без облачения». Демоническое есть «облачение» божественного, нисходящего к человеческому. Когда я обратилась к символу Дерева с его тремя уровнями, я могла ввести в заблуждение относительно расположения трех Логосов: если с титаническим Логосом все вполне предсказуемо и он занимает в сей иерархии хтоническую сферу, символизируемую уходящими в землю корнями, то с промежуточным/срединным (а значит, демоническим) уровнем все не так однозначно. Я не располагаю там ни Диониса, ни Аполлона – символом божественного выступает крона. Срединный мир по-прежнему оказывается местом встречи. Самым сложным оказывается положение человека. Я вынуждена вновь процитировать Пико (его «Речь о достоинстве человека» нужно учить наизусть, чтобы понять, какого человека возносили ренессансные мыслители, а какого призывал преодолеть и низвергнуть Ницше): «Посреди мира поставил я тебя. Я создал тебя существом не небесным, но и не только земным, не смертным, но и не бессмертным, чтобы ты, чуждый стеснений, сам себе сделался творцом и сам выковал окончательно свой образ. Тебе дана возможность пасть до степени животного, но также и возможность подняться до степени существа богоподобного – исключительно благодаря твоей внутренней воле». Современный человек все чаще подобно белке снуёт взад-вперед по стволу Дерева, никогда не добираясь «до конца»; его влечет, «успокаивает» середина, неопределенность, возможность в любую минуту своей жизни сделать выбор. Из двух не всегда выбирают одно – из двух можно выбрать два. Разве Гермес Триждывеличайший не оставил нам в наследство постулат: «Как наверху, так и внизу», и разве не голос Гераклита раздается через тысячелетия: «Путь вниз и путь наверх — один и тот же»? Крона Древа и его корни, чашечка цветка лотоса и нить живого стебля, теряющаяся в темноте ила. Откуда мудрость начинает свой рост и где заканчивает свой путь человек?

Теперь что касается Софии. Если Вы заметили, я говорю о Sophia как о Мудрости, в частности, в главе о Sophia Perennis, ставя акцент на том, что Sophia имеет множество имен: в индуизме ее называют sanatāna dharma, в исламе — alhikmat al-khālidah. Вместо «софийности» я могла бы сказать «афинность». Софии, явленной русскому философу Владимиру Соловьеву, как вечная Премудрость, я бы даже сказала как женский аспект Логоса, можно дать другое имя – Афина (и предстань Sophia перед греческим жрецом, именно это имя он бы, скорее всего, и произнес), которая по одной из легенд спасла сердце растерзанного титанами Загрея. В результате размышлений над монадой Аполлона и диадой Диониса, впервые возникших в комментариях Прокла к «Алкивиаду» Платона, а значительно позже переосмысленных Вячеславом Ивановым, я ввела понятие «Сизигийный Логос» (от др.-греч. σύ-ζῠγος — «живущий парой»). Каждый νοῦς соединяется со своей psyche, как учил Прокл. Каждый бог соединяется в мистическом браке со своим женским аспектом: Осирис – с Исидой, Дионис – с Ариадной (или с сопрестольницей Артемидой, которая после стала почитаться как сестра Аполлона), Шива – с Шакти и т.д. Уже скоро я поняла, что далеко не каждый бог образует Сизигийный Логос: Аполлон, отвергаемый как богинями, так и земными женщинами, не имел пары; в то же самое время Великая Мать, кастрирующая своего сына-любовника Аттиса, также не образует Сизигийного Логоса. Сизигийным является только Логос Диониса. Во многом именно поэтому в триадической модели я ставлю его над Логосом Аполлона, как сверхсознание – над сознанием.

      Ночь сверхсознания (Дионис)

      День сознания (Аполлон)

      Ночь бессознательного (Великая Мать)

Мы совершим ошибку, если превратим магическую «игру в бисер» в поиск жестких рамок и станем заключать Sophia в прокрустово ложе «христианской софиологии». Возможно, придется изобрести новый язык или вообще отказаться от слов и перейти на язык символов, чтобы наконец пояснить, что когда я называю те или иные имена, я призываю мыслить парадигмально, выходя за рамки известных нам мифологических и религиозных моделей. Все параллели между египетской и греческой мифологиями, равно как и привлечение алхимической символики возникли в «Дионисе преследуемом» единственно для того, чтобы вплотную подойти к «мышлению о Сакральном», к постижению «дионийства» как пребражающего опыта, как внутренней метаморфозы, изменяющей онтологический статус того, кто решается на этот опыт. Если Вы обратитесь к Плутарху и его трактату «Об Исиде и Исирисе», Вы увидите ту же «игру в бисер», хотя я подозреваю, что ему также задавали вопрос о том, как Дионис оказался во «владениях Осириса». Впрочем, великолепным игроком оказался и Дом Пернети («Мифы Древнего Египта и Древней Греции приводимые без тайн и по общему принципу с объяснением иероглифов и Троянской войны»), и наш современник – Ален Даниэлу («Боги любви и экстаза: традиции Шивы и Диониса»).

В моей книге нет ни христианской Софии, ни греческого Аполлона, ни египетского Осириса как застывших форм, прикованных к своим системам (три Логоса также не являются застывшими рамками – они являют собой ноэтические вселенные, а не грубые теоретические построения): есть бесконечная и живая μεταμόρφωσις, не сдерживаемая никакими рамками. О метаморфозах Женского я подробно пишу в главе «О женском аспекте Логоса», показывая, как Женское способно переходить в Аполлоническое, Дионисийское или Титаническое: «Музы (Аполлон), менады (Дионис) и Эринии, или «кровавые прадионисийские менады» (Великая Мать-Земля, хтоническая «черная» богиня) являют собой различные μεταμόρφωσις, или превращения Женского, находящегося под влиянием одного из трех Логосов».

О Софии Соловьева я могу рассказать интересную историю. Некоторое время назад мне попался текст Георгия Чулкова под названием «Автоматические записи Вл.Соловьева», где автор умело транскрибировал девять ранее неизвестных автографов философа-визионера. Среди прочего, там встречаются энигматические записи, вроде «Мы будем завтра одни. Медведь обращается в лилию», «Αορατος, δωρα ορατα διδοται (Незримый дает зримые дары)». Но Чулкова настораживает другое: «В автографе IX («Еще три часа должен ты ждать меня...») имеется одно немаловажное указание. Диктующий голос говорит: «Услужливый бес дал мне против своей воли возможность сократить назначенный срок...» Впервые мы встречаем точное указание на темную силу, правда почему-то действующую будто бы «против своей воли», однако едва ли подходящую для высоких духовных целей. Оставляя открытым вопрос о субъективности или объективности этого голоса, мы только отмечаем это указание на беса, как на нечто, свидетельствующее явно об известном психологическом ущербе всегда свойственном человеку, когда он находится в медиумическом состоянии. Одна особа, заслуживающая глубокого доверия, сообщала нам, что она видела подобный же соловьевский автограф, где подпись была совершенно точной и недвусмысленной: «Черт». К этому можно относиться как угодно. Я в свою очередь говорю о μεταμόρφωσις Женского.