Будьте верны земле, не верьте проповедникам смерти, не слушайте презирающих жизнь, примите свою судьбу, себя и весь мир такими, каковы они есть… Amor fati в апогее… 

 

Это — позиция жизнеутверждения, центральная во всей философии Ницше.

 

Но как она возможна? Разлуки, страдания, смерть неизбежны, счастливые дни мимолетны, надежды на здешнее нет никакой. К тому жеповсюду гнилые болота, затхлые черные воды, «последнийчеловек»… Только наивный романтик тщетно старается этого не замечать. Но Ницше —отнюдь не наивный романтик, наоборот, в сравнении с этим великим философом слишком наивные — мы.

 

Чего же мы недопонимаем? На чем основана такая позиция, откуда ее убедительность, оправдание, сила и вес?

 

«Причастность мгновения, сущего к вечности» — эта понятная и вместе с тем  совершенно непонятная фраза и есть врата к постижению этого.

 

Земное есть отражение, отблеск небесного — таково было знание, мудрость ушедших эпох. Земной и небесный Китай, земной и небесный Египет, город богов Индры и аналогичные грады земные, земной и небесный Иерусалим…

 

Тоже самое и в философии. По Гераклиту есть космос вечный и есть преходящий, причем последний не отличается от первого, пребывающего в определенном состоянии. «Время — подвижный образ вечности»,— свидетельствовал Платона.

 

Эта доктрина не обошла стороной и христианских теологов, которые формулировали ее так: «Дольнее — символ горнего». При этом, углубляясь в ее смысл, они погружались в размышления о возможности раскрытия в нашем мире божественного — о проявлении нетварного в тварном, вечного в преходящем, или, словами Григория Паламы, об узрении фаворского света.

 

Понять «причастность преходящегок вечности» можно чисто интеллектуально: на этот счет существует множество разъяснений, толкований, концепций. Однако такая методика вряд ли куда-нибудь нас приведет: понимание наше будет совершенно иным, чем у народов прошлых эпох, у великих философов или у подвижников Средневековья. Просто-напросто потому, что для них оно было даже не пониманием, а самой что ни на есть очевидностью. То есть доктрину серьезную мало понять — необходимо ее пережить.

 

В великих магических цивилизациях причастность сущего к вечности раскрывалась всем людям (в том числе и сословиям низшим) с самого детства, причем, раскрывалась не только родителями, наставниками и учителями, а и всем окружающим миром: божественные измерения в те времена были очень близки к подлунному миру, и явления демонов, духов, богов в тех или иных обличиях были делом обыкновенным.

 

Вслед за Мирча Элиаде можно сказать, что сознание причастности сущего к вечности, к божественным измерениям, ко временам первозданным былонастолько само собой разумеющимся, что весь мир представлялся сакральным. Вернее, не «представлялся», а, в общем-то, он им и был. Соответственно, людитакже и себя сознавали причастными к вечности. Их действия, жизнь, окружающий мир, каждый миг не были лишь эпизодом, обреченным уйти в прошлое и рассеяться навсегда, но были отражением, проявлением неуничтожимого и неизменного бытия, запечатленного в вечности. Не считаться с причастностью к вечности, полагать этот мир прахом и тленом было абсурдом, поэтому позиция отрицания мира (даже ради иных горизонтов), не была убедительной в те времена: действие там, где ты есть, метафизическая перспектива мгновения были куда более оправданы и очевидны. По выражению Вальтера Отто, миром, здешним и тамошним, в те времена правили боги жизни, а не боги смерти.

 

Однако с течением времени или, как теперь говорят, «по ходу истории», людской мир распался на две составляющих: что-то осталось причастным к сакральному, а что-то стало считаться причастным к ничто. В античной ойкумене, да и во многих других, даже земные ландшафты, места распались на чисто земные и на проекции чисто небесного. С одной стороны — просто дороги, леса, города, с другой — сакральные рощи, источники, горы, оракулы, храмы, места священных мистерий. Да и сам человек распался на человека небесного и земного. Первый остался причастным к вечности, второй стал причастным к ничто. Душа наша от вечности, тело же есть преходящее, тлен. Данная двойственность длилась достаточно долго, прошла в том числе и через Средневековье. Позиция отрицания мира в такой парадигме получила определенное оправдание: действовать надо не ради земного, а ради небесного, поскольку земное по причастности к праху, к ничто, всегда нас обманет, исчезнет и пропадет, тогда как небесное вечно и рано или поздно ему суждено окончательно восторжествовать. Принцип действия в данном мгновении и ради мгновения, действия в вечностии ради открытой в мгновении вечности, поблек и сместился за задний план. Туда же сместился и весь этот мир. Только вечное, которое явится по исчезновению бренного, ценно. Только туда, за пределы мимолетного мира, за пределы нашей мимолетной жизни должен быть смещен центр тяжести наших усилий, наших грез и надежд. Данное мироздание, даже если нам вдруг приоткрылись его грандиозность, величие, сверхъестественная красота, все равно есть обман: галлюцинация, «козни ничто».

 

Ну, а дальше пошло еще хуже: в эпоху модерна, с наступлением позитивистской философии, двойственность мира была окончательно устранена, однако не в пользу причастности к вечности, а в пользу ничто. Небесное стало считаться всего лишь флюидом земного, душа — простой функцией тела. «Нет мозга, нет и души», — в 1777 году провозгласил главный лозунг новой эпохи медик-психолог Хиссман. Метафизику свели к физике,  вместо души заговорили о физиологии, мозге. Наступило царство материи: весь этот мир и мы вместе ним теперь стали причастны исключительно и только к ничто: все что есть, то пройдет, навсегда пропадет… При такой парадигме принять этот мир, разумеется, невозможно. Кроме того, нет ничего и на той стороне, и перспектива у нас лишь одна — это ничто. 

 

О каком же приятии мира говорит, тогда, Ницше?

 

Философия Ницше, которую он строил с юных лет до последних сознательных дней, как представляется, основывалась на открытой ему интуитивной очевидности приятия мира и жизни, судьбы. Эта позицияим никогда не подвергалось сомнению, лишь осмыслению, случалось, и тяжелейшему.

 

Однако однажды случилось событие, которое сам Ницше считал наиважнейшим: его интуитивная очевидность приятия мира нашла вдруг внезапное безусловное подтверждение. Фундамент под здание его философии мгновенно был окончательно подведен. Мы имеем в виду событие у пирамидального камня на озере Сильваплана в августе 1881 года. Можно назвать это событие прозрением, откровением, постижением, но сути дела это отнюдь не меняет. Суть дела же в том, что Ницше постиг в тот момент(как он справедливо считал, для него за всю жизнь высочайший), причастность мгновения, мира и времени к вечности. И эта труднейшая истина открылась ему не как сложная, умная мысль, а как очевиднейшая очевидность.

 

Доказывать её чисто логически для Ницше было абсурдом — это все равно, что доказывать внезапно постигнутую роскошь симфонии красок закатных лучей меж причудливых облаков.

 

Увидеть вдруг мир не как эпизод мимолетный, не через призму пространства и времени, а в целостности и единстве, почувствовать дыхание, присутствие вечности сквозь облик лесов, снежных пиков, вод озера Сильваплана, застывших у гор облаков, да и вообще сквозь всю жизнь, сквозь всё явленное бытие — такое прозрение никаким комментариям не подлежит.

 

С чем его можно сравнить?

 

Возможно, с прозрением «свершения времени» МайстераЭкхарта, который объяснял это так:«Если бы кто-то овладел таким искусством и приобрел бы такую власть, чтобы смог время и всё, произошедшее за шесть тысяч лет, а также всё, что ещё произойдёт до конца света, воссоединить в настоящем мгновении, то это и было бы „свершением времени“. Это и есть мгновение вечности, в котором душа в Боге видит все вещи новыми и свежими, присутствующими в настоящем, встречая их со всей радостью, — видит их точно такими, какими они предстают предо мной прямо сейчас».

 

Это то же самое, чтомировой Умом неоплатоников, где сущее во всех пространствах и всех временах дано сразу всё в единый миг вечности.Понятно, что узреть все миры грандиозной вселенной земным умом невозможно, тем не менее, «единый миг вечности» способен предстать перед нами, как символ и знак, в доступном нам облике: как явленный в данном мгновении мир. Точно также, как непостижимые бессмертные боги, являются людям в бесчисленных и совершенно различных обличиях.

 

И это то же самое, что, может быть, имел в виду Гераклит, размышляя о времени, сущем, вернее, о всех временах и всех видах сущих, погруженных в вечность: «Одно и то же — живое и мёртвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое, ибо, внезапно изменившись, живое становится мёртвым, бодрствующее — спящим, молодое — старым, и, вновь изменившись, мёртвое становится живым, спящее — бодрствующим, старое — молодым».

 

Так или иначе, но речь идет о причастности сущего к вечности, а не к ничто. Постижение этой причастности и есть суть события у озера Сильваплана.

 

Почему это важно для всей философии Ницше?

 

Просто-напросто потому, что лишь на этом фундаменте только и можно воздвигнуть здание жизнеутверждающей философии: весь этот мир, вовсе не сон и не тлен, но, будучи преходящим, он вместе с тем существует всегда.

 

Сам Ницше не использовал словосочетание «причастность сущего к вечности». Вместо этого он говорил «вечное возвращение».Однако в действительности это одно и то же, ибо, будучи правильно понятой, мысль о вечном возвращении неизменно ведет к постижению причастности сущего к вечности, а интуитивно постигнутая причастность сущего к вечности наилучшим образом разъясняется концепцией вечного возвращения.

 

И наконец, чтобы просуммировать сказанное, приведем цитату Ницше, где он объясняет глубочайший исходный мотив своей грандиозной философии — мотив, окончательно разрешившийся на берегу Сильваплана:

 

«Тот царь¹ постоянно думал о бренности всех вещей, чтобы не относиться к ним слишком серьёзно и сохранять спокойствие среди них. Мне же, наоборот, всё кажется настолько ценным и важным, что никак не может быть мимолётным: я ищу для всего вечности: разве можно выливать в море драгоценные вина и умащения? Вот в чём моё утешение: всё, что было, — вечно: море снова вынесет всё обратно».