В отличие от большинства участников сегодняшнего семинара к Ницше я пришел окольными путями. Работая над диссертацией, посвященной творчеству поэта и философа Вячеслава Иванова, я в какой-то момент понял, что без знакомства с наследием Ницше мне не обойтись. В моей научной работе я сделал вывод, что влияние германского философа на русский символизм сильно недооценивают. Оно намного глубже, мощнее, чем это принято считать. Этими своими наблюдениями я поделился с участниками первого Ницше-семинара, прошедшего в 2019 году в Ельце.

 

К слову сказать, большинство ивановедов мою точку зрения не разделяет. Их цель — создать словесную икону Иванова, который преодолел и Ницше, и языческие соблазны и стал католическим гуманистом. 

 

Теперь же я хочу поразмышлять об особенностях восприятия Ницше в России. К разговору на эту тему подтолкнул юбилей Достоевского, чье 200-летие отмечают в этом году. Дело в том, что Вячеслав Иванов, которым я занимаюсь, посвятил великому писателю три литературно-критические статьи. Уже в эмиграции эти публикации легли в основу книги о Достоевском, изданной в Тюбингене в 1932 году. Вот почему моя работа над Ивановым постепенно трансформировалась в работу над Достоевским. Но на фоне этих двух фигур неизменно присутствовал Ницше. Отдельные мои наблюдения и легли в основу сегодняшнего доклада.    

 

 

 

Ницше был гениальным мыслителем, опередившим свое время и тонко почувствовавшим перемены в образе мира. В XIX веке другим стал человек из-за того, что катастрофически ослабла его связь с первоосновами бытия. Ницше первым уловил произошедшие сдвиги, выразив их фразой: «Бог умер».

 

Но в России таким же мыслителем был Достоевский, который создал галерею героев-нигилистов (от Раскольникова до Ивана Карамазова). Причем в то время, когда Ницше как самостоятельный мыслитель делал только первые шаги, Достоевский уже был признанным писателем. Вернемся на 150 лет назад: в 1872 год увидела свет знаменитая книга «Рождение трагедии из духа музыки», а Достоевский в это время создал роман «Бесы». 

 

Казалось бы, об этом сказано много, даже слишком много. Одну из первых работ написал философ Лев Шестов «Достоевский и Ницше». И в программе сегодняшнего семинара есть интригующее выступление на эту тему. Мне запомнился фрагмент книги Вадима Бакусева «Лестница в бездну», где автор упомянул Достоевского. Приведу ее в моем изложении. «Думаете я буду обсуждать эту избитую тему, проводить параллели между Ницше и Достоевским?» – поинтересовался у своего читателя Бакусев и тут же отмахнулся от этой избитой темы, как от назойливой мухи. Но если говорить о восприятии германского философа в нашей стране, то без Достоевского никак не обойтись. 

 

В том числе есть и переклички с магистральной темой нашего семинара. Всем известны слова Достоевского: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой». То есть Достоевского, как и Ницше, тоже нельзя назвать психологом.

 

Но основная причина другая, почему нельзя обойтись без разговора о Достоевском. Когда книги Ницше в 1890-е годы стали проникать в Россию, Достоевский уже был на пике популярности. Вспомним, в 1891 году была опубликована робота Василия Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского». В такой ситуации идеи Ницше русский читатель неминуемо стал воспринимать сквозь призму романов Достоевского.  Иначе говоря, великий писатель стал тем зеркалом, в котором российский читатель впервые увидел набирающего популярность германского мыслителя.

 

Но каким было это зеркало? Вот главный вопрос. Я напомню про одну из ключевых сцен в романе «Братья Карамазовы», когда Федор Павлович поочередно задает своим сыновьям Ивану и Алеше вопросы:

 

– Есть Бог или нет?

– А бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?

 

Причем задаются вопросы несколько раз, чтобы на них был дан серьезный и окончательный ответ. Прозвучавшие ответы выявили три отличных друг от друга онтологические позиции. 

Иван: Нету Бога. Нет и бессмертия.

Алеша: В Боге и бессмертие.

 

Позиция самого Федора Павловича колеблется. Он категорично не отрицает Бога, как Иван, но предпочитает кощунствовать. Так жить легче. Эти три позиции предопределяют и сюжет романа. 

 

После работы Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» принято говорить о полифонии, о том, что в романах писателя разворачивается диалог равноправных голосов. Но в «Братьях Карамазовых» происходит монологическое решение этого спора. Федор Павлович за свои кощунства поплатился жизнью, Иван, частично причастный к отцеубийству, сходит с ума. Только Алеша, пройдя через искушения, в эпилоге романа основывает братство мальчиков.

 

Думаю, что о Достоевском можно говорить бесконечно, уточняя его позицию. Но в целом уже понятны характеристики того зеркала, сквозь которое читатель смотрел на набирающего популярность мыслителя. Что же он там сумел рассмотреть? Я бы сослался на знаменитую книгу Дмитрия Мережковского «Толстой и Достоевский», которая увидела свет в самом начале 1900-х годов (вначале был опубликован журнальный вариант). 

 

Чем она интересна? Книга посвящена, казалось бы, двум великим писателям, по-разному понимавших смысл человеческой жизни. Но в этот разговор о Толстом и Достоевском, столкновение их точек зрения постоянно вклиниваются слова Фридриха Ницше. По сути, книгу с полным правом можно было бы назвать «Толстой, Достоевский и Ницше». Это показательная тенденция. Если обратиться к философской прозе 1900–1910-х годов, посвященной Достоевскому, то без упоминания Ницше не обходится практически ни одна публикация. Сам же Ницше ставится в один ряд с Раскольниковым, Кирилловым, Ставрогиным, Иваном Карамазовым.

 

Характерным тому примером является статья философа Сергея Булгакова «Иван Карамазов». Вот цитата: «Атеистический аморализм <…> Ивана <…> напоминает сходные искания беспокойного духа, которому <…> суждено сделаться кумиром нынешнего дня, Фр. Ницше. Всякий <…> без труда усмотрит тожество основных мотивов и основных идей у Ницше и Ивана <…>. Эгоистическое величие сверхчеловека, мораль господ и мораль рабов, – таковы неизбежные «плоды сердечной пустоты», оставшейся после разрушения морали долга и любви. Душевная драма Фр. Ницше и Ивана Карамазова одна и та же – теория аморализма, не совмещающаяся с моральными запросами личности» [Булгаков, т. II, 24–25].

 

Таково мнение Булгакова, прошедшего путь «от марксизма к идеализму», а затем ставшего православным священником. Понятно, что его мировоззренческая позиция предопределяет отрицательное отношение к Ницше и его идеям.

 

Более интересна позиция философа Льва Шестова, она свободна от односторонней узости, свойственной Булгакову. Понятно, что Шестова ни в коем случае нельзя рассматривать как историка философии. Ведь чужие тексты он использовал как материал, необходимый для того, чтобы, полемизируя с автором или перетолковывая его идеи, высказать свои сокровенные мысли. Так вот, по отношению к Ницше Шестов занял весьма интересную позицию. Позицию не эпигона, а, скорее всего, адвоката. Германский философ служил Богу, в котором видел абсолютное добро, утверждал Шестов. Но это самое добро сыграло с ним «коварную шутку». В расцвете сил его разбила страшная болезнь, от которой Бог его не защитил. И тогда уже совесть Ницше восстала против такого «добра», которое никак человеку не помогает.

 

Шестов глубоко впитал идеи Ницше, но их он хотел совместить и с Толстым, и с Достоевским, и с Библией, которую читал исключительно на латинском языке. Конечно, эклектизм Льва Шестова – явление уникальное для русской философии. Но мне кажется, что его книги как раз и отразили главную особенность восприятия Ницше в России.

 

 

 

Поскольку я занимаюсь Вячеславом Ивановым, то мне близка и понятна другая тема – религиозное понимание Ницше и религиозное переживание его книги «Рождение трагедии из духа музыки». Мне трудно сказать, было ли аналогичное явление на Западе. Но в России благодаря Вячеславу Иванову предпринималась попытка воссоздать некие мистические действа. При желании сегодня можно найти много информации по этой теме, так что ограничусь лишь несколькими шьрихами.

 

В мае 1905 года у Иванова возникла идея провести собрание на квартире у поэта Николая Минского, чтобы принести некое радение и принести жертву кровную. На собрании присутствовали Вячеслав Иванов, Бердяев, Ремизов, Венгеров, Минский с женами, Розанов с падчерицей и другие лица. Гости сидели на полу, погасив огни, потом стали кружиться. Затем Иванов поставил посреди комнаты «жертву», добровольно вызвавшегося на эту роль музыканта. После некоей имитации крестных мук Иванов с женой разрезали ему жилу под ладонью. Кровь музыканта смешали с вином и выпили, обнося чашу по кругу; закончилось все «братским целованием». 

 

Известно, что это событие вызвало негативную реакцию современников, так что открыто такие собрания больше не проводились. И организовывались ли еще они – это вопрос. Но если внимательно вчитаться в статьи, написанные Вяч. Ивановым в 1900-е годы, то все они проникнуты одной идеей – возродить дионисийские мистерии. Теоретик символизма боролся с поздним Ницше, отказавшимся от этого своего замысла. Известна его фраза: «Ницше не уверовал в Бога, которого сам открыл миру».   

 

Сам же Иванов мыслил себя неким дионисийским художником. Когда же эти надежды рухнули, то эту роль он отвел Достоевскому. Причем слово «отвел» не совсем точное. Точнее сказать, Иванов целенаправленно создал миф о Достоевском как о дионисийском художнике.

 

 

 

Еще один интересный вопрос: в какой среде жил и творил Ницше? В протестантской среде, его предки были пасторами. Но само развитие протестантизма привело к господству рассудка над религией. Из религии отсекается все, что не поддается рассудочному объяснению. Примером тому служит творчество известного теолога Рудольфа Бультмана, известного своей дружбой с Мартином Хайдеггнром. 

 

Бультман свою задачу видел в демифологизации новозаветного откровения. Можно также вспомнить о теологе и музыканте Альберте Швейцере, который пришел к выводу, что Христос был обычным человеком. Такие выводы говорят о кризисе религиозного сознания в протестантской среде, разучившегося верить в чудо. А без веры в чудесное, увы, нет религии. Неслучайно в Германии в XIX веке было более 100 лютеранских сект.

 

Эти отживающие формы религиозной жизни стали объектом критики и нападок со стороны Фридриха Ницше. Но но что интересно: эту же задачу в России решали славянофилы, в первую очередь Алексей Хомяков. Решали, правда, со своих позиций. Тот же Хомяков печатал за рубежом брошюры богословского характера на французском языке. В них он активно критиковал «римский раскол» и протестантов. 

 

Так что определенные параллели между Ницше и славянофилами как критиками западной цивилизации возможны. Эти мысли у меня возникли при прочтении книги Бакусева «Лестница в бездну», изданной в издательстве «Культурная революция». С Вадимом Марковичем по этому поводу возникла даже небольшая переписка, но каждый остался при своем мнении. Бакусев вслед за Ницше видит в Сократе одну из ключевых фигур, сыгравших отрицательную роль в мировой истории, в победе разума над бессознательным.

 

Но мне почему-то показалось, что в образе Сократа профессорское окружение Фридриха Ницше увидело себя. Этим объясняется жесткая реакция на его книгу, в том числе появление злобного памфлета Ульриха Виламовица.  

 

 

 

Подведу предварительные итоги. Эти три фактора (наследие Достоевского, религиозное понимание «Рождения трагедии», параллели со славянофилами как критиками западной цивилизации) предопределили огромную популярность Ницше в России в начале XX века. Но они же предопределили своеобразие восприятие идей германского философа.

 

Справедливости ради надо сказать, что было и встречное влияние. Произведения Ницше во многом предопределили образ Достоевского, сложившийся в работах Вяч. Иванова и Михаила Бахтина. Это одна из важнейших тем моей сегодняшней научной работы. Если будет такая возможность, то своими наработками я обязательно поделюсь на следующем Ницше-семинаре.