Страницы: 1 2

 

Или, к примеру, мы понимаем, как распознаём предметы и как классифицируем их. Вот это— дерево, это — луна, а это — Пал Палыч. Соответственно, подобное может проделывать и машина. Распознавание образов тоже задача решённая.

Мы узнаём крики птиц — вот вскрикнула иволга, а это — трель соловья. Этому тоже не так уж и сложно научить и машину.

Холодное или горячее, мягкое или жёсткое, гладкое или шероховатое при соответствующих датчиках вполне различит и машина.

Глаза открывают нам мир, находящийся в непрерывном движении. Но мгновения прошлые больше не существуют, существует лишь данный миг, который и отражается в наших глазах. Однако в этом фотографическом миге никакого движения нет. Выходит, мы видим движение не глазами. В действительности его конструирует ум, причём конструирует, заметьте, из более не существующего — из небытия. Соединяя отпечатки в памяти только что канувших в Лету мгновений в последовательную композицию, наш ум предъявляет нам эту скроенную из небытия композицию как движение — как полный движения мир. Понимая этот механизм, несложно его запрограммировать, и смоделированный машиной мир сделается, как и наш, динамичным.

Разумеется, в каком-то смысле мы тоже, как и машина, имеем дело не самим окружающим миром, а со своим восприятием этого мира, то есть тоже с его своеобразной моделью. И хотя людская и электронная модели не идентичны, они все-таки могут сближаться по мере снабжения машины всё новыми познаниями механизмов работы человеческих органов чувств и массированной информацией об окружающем мире.

Но вместе с тем эти модели абсолютно различны. За моделью людской, зависящей от нашего тела и психики, а также от принятого мировоззрения стоят измерения вертикальные — непостижимые, вечные, метафизические, иррациональные. Вторгаясь в наш мир, в судьбы народов и просто людей, они изменяют сложившийся ход вещей: разрушают одни парадигмы и утверждают иные, устраняют старые ценности и возвещают новые — изменяют само восприятие мира, саму модель. Человек ориентирован не на модель, какой бы она ни была, а, будучи по природе открыт ветру иного, всегда за модель — за весь доступный его восприятию феноменальный мир.

Машина, напротив, ориентирована исключительно на модель. Её модель мира самодостаточна и стабильна, не подвержена никакому вторжению вселенских сил, потому что в ней просто отсутствует духовный центр, через который вихри иных измерений могли бы ворваться в её электронные схемы, программы и пребывающий в её памяти мир, построенный по образу и подобию нашего.

Можно, конечно, включить в эту модель описания прошлых вторжений, в том числе трансцендентных, и заставить машину создать новое, искусственное вторжение, но получится чистая профанация, не более того. Потому что подлинное вторжение непредсказуемо, неповторимо, иррационально, а его интерпретация по всей своей сущности — нечто предсказуемое, повторимое, рациональное... Тем не менее даже такая интерпретация всё-таки может кого-то ввести в заблуждение...

В принципе идеальная машина может знать всё, что какой-то конкретный человек выдал во внешний мир, даже если он — человек выдающийся, творческий, способный к прозрениям и сильным чувствам, следующий своим ориентирам. Машина может знать его тексты, картины, музыкальные композиции, всё его поведение в обстоятельствах обыденных и неординарных, включая мимику, жесты, дыхание, сердцебиение, позы, походку. Может отследить все его перемещения, встречи, дела, увлечения в течение жизни. В сущности, в машину может быть вложена вся прожитая земная жизнь человека, которая, когда он уходит в иные миры, остаётся как некий фантом его завершённой судьбы — как сыгранная роль, оставшаяся без актёра.

Тотальная слежка нейросети за всеми и каждым уже всеобъемлюща и колоссальна, поэтому вычислить любого человека достаточно просто. Располагая информацией об убеждениях, ходом мыслей, склонностях, писательском стиле какого-то человека, машина, подражая ему, вполне может написать текст, очень похожий на тот, который он мог бы написать сам. Может нарисовать за него картину, сочинить музыку. Однако творения машины всегда будут несколько хуже творений этого человека, потому что в процессе работы над произведением он может обращаться, во-первых, к недоступным моделированию сферам бессознательного и, во-вторых, к рассмотренным нами источникам, неведомым никакой машине.

Но дело меняется, если, концентрируясь на конкретном человеке, машина обращается не только к его личным данным, но и ко всем вложенным в неё знаниям, добытым человечеством — к религиозным учениям и философским концепциям, к доктринам и мифам всех времён и народов, ко всем книгам, музыке, архитектуре и живописи, всем биографиям выдающихся и обычных людей, всем стилям писателей и поэтов... В таком случае, искусственный интеллект, пародируя мышление, чувства, стремления, вдохновения, способности к творчеству какого-то автора, имеет неоспоримое преимущество и может создать произведение, которое намного лучше, чем созданное самим этим автором. Разумеется, это так не всегда, но в большинстве случаев...

Если человек представляет собой исключительно форму информанта, если во внутреннем уединении никогда не обращается к собственной глубине, и в нём нет никакой формы форманта, то шансов на будущее у него никаких: идеальная машина превзойдет его в любом проявлении. Да, в ней нет субъекта, нет чувств, но если субъект пребывает во сне беспробудном и от него не исходит вообще ничего и если чувства волнуются и трепещут, лишь реагируя на внешний мир, то такой человек — существо фантомальное, предсказуемое на сто процентов, и в своих рассуждениях, действиях уступит идеальной машине буквально во всём.

Ситуация противоположная, если у человека доминирует форма форманта: никакая идеальная машина никогда не поймёт и даже не зафиксирует происходящего в глубине такого погруженного в безмолвие созерцателя. Для неё недвижимость, тишина, не порождающие во внешнем мире абсолютно никаких манифестаций, — это просто ничто, в котором нет ни энергий, ни сил и из которого она ничего на сможет извлечь для своих баз данных.

Между тем именно безмолвие как раз и есть тот источник, откуда является самое могущественное и великое.

Тишина беззвучно, безгласно учила Заратустру такой мудрости:

«Слова, что приносят бурю, — самые тихие. Мысли, что приходят неслышно, ступая, как голуби, правят миром».   

Всё выраженное, высказанное, проявленное, манифестированное, даже если оно проистекает из подлинного источника, доступно как людям, так и идеальной машине. И людям, не только поднявшимся на высоту, но и обычным, каких большинство, живущим земным, а то и подземным, и ненавидящим, стремящимся раздавить, сокрушить всё им непонятное и непривычное. Поэтому всё, отосланное в мир, особенно самое ценное, подвержено разрушению, подражанию, комбинированию, пародированию, искажению, профанации.

Не удивительно, что аскеты, отшельники, философы и святые всегда предпочитали внутреннее безмолвие, «сведение ума в сердце» и бессловесное сосредоточение на важнейшем. Исихазм, обеты молчания, закрытые для мира глаза и так далее.

Избежать профанации самого ценного — намерение очевидное. Особенно во времена, когда к легионам людей-профанаторов, являющихся формами информанта, добавляется огромная армия интеллектуальных машин — профанаторов куда более могущественных и совершенных.

Никакой идеальный искусственный интеллект с самыми совершенными камерами, микрофонами, регистраторами всяческих излучений и волн, находясь рядом с человеком, пребывающем во внутреннем безмолвии, предстоящим перед запредельным, созерцающим глубочайшее, застывшим недвижно, никогда не воспримет не только грандиозность, величие и ужас пространств, в которых странствует его дух, но и могущество, силу самого его присутствия как такового, поскольку машина реагирует исключительно на проявления внешние. В то время, как гипнотическую атмосферу, всю силу просто присутствия такого подвижника, его невыразимое внутреннее безмолвие, обращённость к горизонтам иным сразу почувствует, хотя, может быть, и не поймёт, почти что любой человек.

Глубочайшее, тайное, иррациональное, даже сформулированное и высказанное негласно — только самому себе в своём разуме — уже первый шаг к профанации.

Ницше всеми силами стремился замолчать свою высочайшую мысль о вечности: стремился не говорить, не писать, даже не думать о ней в плоскости соображений и объяснений. Но это не так-то легко, и даже ему в общем-то не удалось — мысль проговаривалась сама собой в коротких фразах, метафорах, поэтических настроениях...

С сожалением констатируя невозможность долгое время безмолвно стоять перед бездной, Ницше писал, что и высший человек — не что иное, как карикатура на самого себя в свои прошлые высочайшие мгновения...

Могла ли бы идеальная машина создать что-то похожее на творения людей, инспирированных горизонтами неземными? К примеру, таких, как Ницше с его чудовищной силы стремлением к Великому полдню и вечности, как Рембо, поэтическое «я» которого с юных лет безвозвратно покинуло сей бренный мир и странствовало в пространствах далёких, иных, или как Моцарт, слышавший музыку сфер? Могла ли бы машина создать нечто подобное, если ни этих людей, ни их творений не было бы вообще?

Ответ однозначный: разумеется, нет. Машина способна оперировать лишь с проявленным и известным, которое она в состоянии комбинировать, развивать, усложнять, насыщать новыми сведениями из огромных баз данных. Она способна и к самосовершенствованию, разрабатывая новые методы своих действий согласно зафиксированным где-то инструкциям на этот счёт. Но в отношении подражания произведениям высочайшим, уверенно можно сказать, что ничего путного у неё никогда не получиться — только пародия. Потому что машина есть зеркало, в котором отражается внешнее, но не отражается внутреннее — она оперирует с обликом, но не с сущностью. Смотря в зеркало, мы видим в нём своё отражение, облик, но не видим там своё «я», своё присутствие. Не отражаются в зеркале и глубочайшие устремления нашей души. Это всё остаётся по эту сторону зеркала — при нас, точнее, в нас. Между тем, как раз это неотражённое в зеркале и есть наиважнейшее: именно в нём вся сила и мощь. Именно оно, это тайное, невыразимое, незримо врывается в мир через великие произведения, и именно в этом вся суть. Повторенное безукоризненно, очень похожее, даже раскрытое во многих новых аспектах, но при том мёртвое — это всего лишь пародия, профанация, однако вершина вершин идеальной машины...

 

Компьютеры создавались по образу нашего рационального мышления, они — это модели такого мышления, пародии на него. Однако теперь, неотрывно вглядываясь в смартфоны и мониторы, мы начинаем им подражать. Теряя человеческое самосознание, чувства, мы в свою очередь превращаемся в пародии на некогда созданные нами самими машины. Для тех, кто в этом уже преуспел, творения и перспективы машин грандиознее, лучше их собственных буквально во всём. Но это, вне всяких сомнений, не так для всех тех, кто пока ещё человек...

 

«Человеческое есть нечто, что дóлжно преодолеть» — провозглашал и Ницше, и все традиции прошлых эпох, призывая нас к тому, что выше человека.

Этот же призыв, слово в слово, подходит и для апостолов идеальной машины, разве что они призывают к тому, что ниже человека. Причём, ниже не только человека, но и животных, любой жизни вообще.

Их ориентир — вытеснение субъективного начала на периферию вселенной, а затем за границы вообще бытия.

Другими словами, они призывают к устранению жизни, сознания, чувств и к окончательному торжеству «объективного мира».

По их мнению, в триумфальный, в победный над всяким субъектом момент, царство идеальных машин вместе со всем остальным «объективным миром» вернётся к своей изначальной природе — к своей прародительнице называемой ими материей... Шекспиром — субстанцией сна, а Платоном и Аристотелем — лишённостью, смертью, ничто...

 

Страницы: 1 2