Мышление без мыслителя

Предельные возможности идеальной машины

 

 

 

Сергей Жигалкин

 

 

Искусственный интеллект... Очеловечивание роботов, которое легионы фантастов, режиссеров и журналистов обрушили на головы несчастных обывателей, при всей абсурдности данной идеи между тем вполне закономерное следствие материалистической парадигмы. Пробуждение чувств, состояний, желаний у безжизненных автоматов по их мнению — дело ближайшего будущего. Поклонение роботов Богу, каким-то неведомым ныне богам, возведение ими неслыханных храмов (разумеется, если они не признают богами себя) — в просматриваемой перспективе. То есть машины, созданные по образу человека, совсем скоро превзойдут его абсолютно во всём. Нейросети, компьютеры, как высший вид, перехватят у человечества эволюцию, а оное, как отработанный материал, сбросят со сцены и обратят в пыль. В этом настойчиво убеждают нас апологеты нынешнего мировоззрения, общепринятой парадигмы.

Посмотрим на этот абсурд немного внимательнее.

Наше рациональное мышление сугубо пассивно. Оно приходит в движение лишь под воздействием внешних по отношению к нему сил. Внешняя сила, во-первых, пробуждает наш разум, во-вторых, снабжает его энергией и, в-третьих, задаёт ему направление, цель.

Самая простая и, соответственно, самая слабая внешняя сила приходит из окружающего мира. Когда механически движутся по привычным орбитам, ничего не хотят, пребывают в апатии, безразличны вообще ко всему, разум постоянное переходит от одной мысли к другой, такой же бессмысленной, посторонней, пустой. Бесконечная череда всяких образов, чужих мыслей, слов, чувств, фрагментарных и мимолетных, как-то питает наш разум, влечёт его то туда, то сюда, задаёт то один, то другой центр притяжения внимания. При этом хаотичная информация из внешнего мира — всё же энергия, сила... но недостаточная: разуму надо намного больше её. Отсюда желание насытиться, даже пресытиться информаций, добыть, добывать её постоянно.

Сила вторая, получше, — наши земные желания, чувства... Чем сильнее мы чего-то боимся, хотим, чем больше в нас отчаяния, страсти, страдания, ненависти или любви, тем активнее разум и тем яснее задача и цель рассуждений: как нам чего-то добиться, чему-то противостоять, что-то свершить или что-то разрушить.

И, наконец, сила третья — это сила, врывающаяся с той стороны, из-за пределов земных. Наша природа не только земная: человеческий изначальный прообраз (архетип, эйдос, вид) включает в себя и аспект радикально иной — метафизический, запредельный, небесный. Этот аспект есть врата, открытые ветру с той стороны, способному нас захватить... Ностальгия по вечности, трансцендентная красота, страх смерти, ужас наличия мира и нас самих... бесчисленность звёзд, грандиозность вселенной, тайна нашей посмертной судьбы... Всё это силы, причем колоссальные, могуществу, вихрям которых невозможно противостоять. Разум, инициированный этими вихрями, исполнен энергии, сил. Однако не только исполнен энергии — такой разум имеет к тому же и цель... дальнюю цель... необъяснимую, непостижимую, иррациональную, однако конкретную.

Валаамские старцы поучают нас так: «Необходимо с самого начала приучать ум свой стоять сверху сердца и смотреть в глубину его... Для того, чтобы ум держался одного, надобно свесть его внимание в сердце. Когда внимание сойдет в сердце, то привлечёт туда в одну точку все силы души и тела. Это сосредоточение всей человеческой жизни в одно место тотчас отзывается особым ощущением силы...».

Сердце в данном случае — не физический орган, как объясняет нам медицина, не невидимый орган тонкого тела, как говорят оккультисты, не чакра Анахата и не что-либо подобного рода. Сердце не имеет никакого отношения к нашему телу со всеми его астральными оболочками, никакого отношения к нашей психике, личности и даже к нашей судьбе. Сердце вообще не находится в пространстве и времени — его нет нигде в данном мире. Но вместе с тем оно — именно центр нашего существа. Но центр не земного, а целостного человеческого существа, включающего и аспект запредельный. Можно сказать, что сердце и есть врата, через которые врывается ветер с той стороны.

«Смотреть в глубину сердца» означает прислушиваться в этому ветру — к ностальгии по вечности, к тайному присутствию Бога всегда и везде или к Его тотальному отсутствию в имманентном, к музыке сфер, к блеску молнии, грому, к симфонии облаков, ворвавшихся из времён первозданных... В сердце у каждого свой ориентир, собственный путь, но в любом случае ориентир неземной, ведущий в измерения запредельные. Следовать сердцу, пути сердца, погрузить в сердце ум и заразить его силой иного, указать ему путь, поставить цель — в этом смысл и задача человеческого существа...

О призывах, энергиях, исходящих из сердца, и о влияниях внешней среды Евгений Головин размышляет приблизительно так.

«... Понятие ‟информации”, имеющее свои корни в схоластике, мало кто вообще понимает. Святой Бонавентура и за ним Фома Аквинский определяли информацию как нечто, что формирует человека извне. Николай Кузанский различал в человеке ‟форму форманта” и ‟форму информанта”. ‟Форма форманта” — это внутренняя форма, которую создаёт личность, индивид. Это сложное понятие. ‟Форма форманта” не имеет никаких знаний, это, скорее, духовный организм, который растёт сам по себе, как и почему непонятно. Зато понятно, как растет ‟форма информанта”. Её создают внешние влияния, начиная с матери, детского сада и кончая профессорами в университетах. Здесь информация — нечто, что пытается нас научить, что давит на нас и не хочет, чтобы мы были самими собой».

Форма форманта — это зримый иными очами облик духовного существа, «сам собой», без усилий кого бы то ни было, сформированный исключительно благодаря обращенности индивида к своему сердцу, к вратам в трансцендентное. Как именно он формируется — как именно трансцендентное может ворваться в сей мир, приняв эйдетический облик аскета, философа или святого, либо превратившись в «художественное ‟я”» музыканта, художника или поэта, разумеется, непонятно. Но при том совершенно понятно, как образуется форма информанта и как она препятствует обращению к наиважнейшему — к последним глубинам души, к себе самому.

Das Man — называл философ Мартин Хайдеггер форму информанта с абсолютно зависимым от неё, а то и вообще отсутствующим, субъективным началом. Этимология этого термина заключается в том, что Хайдеггер к безличному местоимению man добавил определённый артикль среднего рода, превратив безличное местоимение в существительное. Das Man — это роль в обществе, социуме или на сцене, которую может исполнить тот или другой человек. Это разыгрываемая роль, в которую исполнитель не привносить от себя вообще ничего...

 

Открывая книгу или слушая лектора, проповедника, прежде всего необходимо понять, каким именно побуждением, каким ветром со здешней или же той стороны инспирировано мышление данного писателя или оратора, ибо без этого никогда не понять подлинного смысла его слов.

Следующий пассаж Ницше неплохо иллюстрирует радикальную разницу между одними и теми же речами, но мотивированными совершенно разными чувствами и побуждениями.

Однажды, повествует нам Ницше, Заратустра подошёл к воротам большого города, но путь ему неожиданно преградил возбуждённый юродивый, которой проповедовал многое из речей Заратустры. Этот юродивый, прозванный «обезьяной Заратустры», стал проклинать город, призывая Заратустру туда не входить. При этом речь его, полная презрения, поношений и злобы, местами всё же была поэтической и красивой, действительно напоминая стиль Заратустры, который молчал и, возможно, по этой причине слушал юродивого довольно долго.

Но потом всё же не выдержал и зажал ему рот.

Причиной подобной несдержанности Заратустры был простой факт: его учение в передаче юродивого было опошлено, извращено, хотя зачастую звучали те же слова.

«Твоя речь вредна даже там, где ты прав! И если мои слова были бы правдой стократной, в твоих устах они всё равно принесли бы неправду и вред!» — говорит Заратустра.

То есть слова, даже точные, ещё не выражают самую суть: важен источник — вдохновение, стимул, мотив — всякой речи. Этот источник и есть та незримая сила, которая пробуждает, инспирирует, движет наш ум. Проявляется эта сила в основном не в словах, а в интонации, и, главное, в том, насколько оратор захвачен самой этой силой, насколько присутствует в ней, является ей.

Заратустра спрашивает юродивого, почему он сам не покинул этот прóклятый город, почему так и живет в этом болоте, где давно уж протухла вся его кровь?

И затем ставит юродивому беспощадный диагноз: месть — вот на самом деле источник всех его проклятий и обличений. Никто не тешил его тщеславия, не льстил ему в дóлжной мере, поэтому — чтобы было кого проклинать за своё оскорблённое высокомерие —он и не покинул сей город, предпочитая гнить в затхлом болоте.

«Я презираю твоё презрение, — говорит ему Заратустра и указывает на подлинный источник учения: — Из одной только любви взлетает презрение моё и птица предостережения моего — из любви, а не из болота!»

Месть — тоже, конечно же, сила, но сила земная, несравнимая с силой любви.

«Там, где невозможно больше любить, надо пройти мимо!» — наставляет Заратустра юродивого и проходит мимо него и мимо города.

 

Пребывающий в сердце ориентир, дальняя цель, ветер из врат в запредельное постигается в уединеннейшем уединении — в безмолвии и одиночестве, в обращении к последней своей глубине. Всё внешнее, всё земное должно быть оставлено позади.

С этим соглашаются и валаамские старцы, так наставляя взыскующих: «Человек боготворится не от словес и не от видимых действий... ибо всё это зéмленно, и низменно, и человеческо, но от пребывания в безмолвии, благодаря которому мы отрекаемся и освобождаемся от земного и восходим к Богу».

Ницше говорит то же самое, настаивая на необходимости преодолении человеческого и признаваясь в любви к тем, кто являет собой, по его словам, стрелу тоски по другому берегу.

При этом запредельное, находящееся на другом берегу, за вратами это не только божественное и небесное, но также подземное, демоническое, инфернальное. Ад, как и рай, пребывает во вневременнóм измерении. Высоты и бездны неразделимы, ибо только с высочайших вершин открываются глубочайшие бездны, равно как и наоборот: лишь из глубочайших бездн открывается высочайшая высота.

Другой берег велик, грандиозен, безмерно красив, но вместе с тем беспощаден, опасен и страшен... Небесный Иерусалим, являвшийся многим христианским святым в видéниях, по их словам, вызывал у них не только ни с чем не сравнимое восхищение, но одновременно ужас. И это понятно — земная природа, тленная плоть не может не трепетать, предчувствуя свою смерть при проблесках вечности, которая зовёт к себе душу, но не её.

Однако уединение, обращение к глубинам души вовсе небезобидно.

В уединении, предупреждает Ницше, растёт то, что взыскующий вносить в него, даже внутренняя скотина. На поверхность там может вырваться не только дьявол, но и свинья...

Поэтому многим он не советует одиночества.

Свой знаменитый пассаж об уединеннейшем уединении и предстоянии перед вечностью Ницше начинает следующими словами.

«Что, если однажды днём или ночью прокрался бы в твоё уединённейшее уединение некий демон и сказал...»

Далее демон направляет свою отравленную стрелу точно в цель, призывая Ницше усомниться в своей любви и стремлении к вечности, усомниться в готовности, смелости сделать шаг за врата, где земной мир раскроется ему не как преходящий, обречённый исчезнуть, рассеяться навсегда, а как вечный и неизменный — как само трансцендентное, неведомое, незримое, непостижимое, но вместе с тем парадоксальным образом явленное ему в облике этого мира. Готов ли он будет принять эту самую свою судьбу и себя самого такими, каковы они есть, без малейшего изменения — принять их во веки веков, во всей вечности?

Эту атаку демона, это сомнение, этот вопрос Ницше называет величайшей тяжестью и посвящает значительную часть своей философии его разрешению.

Amor fati, любовь к судьбе, принятие своей судьбы такой, какова она есть, согласие на запечатление и проживание её в вечности — ответ на эту атаку.

Но возможен ли подобный ответ? Возможно ли сказать данному бренному миру, даже раскрывшемуся как трансцендентный, ницшеанское «Да!»?

Стоики, для которых вопрос об amor fati был центральным, отвечали, как представляется, утвердительно.

В последние годы жизни аналогично отвечал и Ницше.

Ну а как бы ответили мы?

Разумеется, наше согласие или несогласие со стоиками и равно с Ницше, выведенное из обдумываний и рассуждений, не имеет никакого значения — это пустое. Данный вопрос не разрешается аналитически. Лишь в уединеннейшем уединении, в предстоянии перед вечностью мы можем тайно понять своё «Да!» или «Нет!». Любой ответ, данный так, будет верным... при этом не требующим доказательств...

А мог бы иметь дело с путём сердца искусственный интеллект?

Конечно же, нет, ибо в нём невозможно пробуждение божественного начала, открытие врат, через которые ветры с той стороны врывались бы в его электронные схемы, превращая его то в существо ангелическое, то в демоническое, побуждая свершать действия непредсказуемые и наделяя его для этого ужасающей силой.

Кроме человека, ни одно существо на Земле не обладает этим божественным началом: только человек сознаёт, что он есть, что сам факт наличия мира и его самого — чудовищный безответный вопрос. Откуда взялось всё, что есть, зачем, почему? Этот вопрос — причина мышления, творчества, постижения, созидания. Этот вопрос — колоссальная сила, созидающая и разрушающая пирамиды и храмы, города и целые цивилизации.

Мысль, что в компьютере ни с того, ни с сего вдруг пробудится самосознание, и что он дóлжным образом сможет задать себе этот вопрос, а затем распознать, утвердить свою дальнюю цель, представляется столь абсурдной, что до крайности проблематично дискутировать с ней.

При всей сложности искусственного интеллекта и шокирующих результатах его работы ни аппаратная, ни программная часть этого автомата, не содержит и в принципе не может содержать никакого узла, через который могло бы вторгнуться запредельное. Наличие в нашей душе такого «узла», а именно сознания причастности к неземному, к той стороне, иррационально и непостижимо: это сознание логически не объяснить. Невозможно дать ему описания, построить теорию, придумать модель. И, соответственно, никак не вложить это сознание ни в какой автомат, потому что нельзя сконструировать, запрограммировать никому не понятное.

То есть в возможности напрямую иметь дело с божественным, демоническим, запредельным искусственному интеллекту следует отказать...

 

Ранее были упомянуты три вида сил, инициирующих наше мышление:

1) поток информации из внешнего мира;

2) земные желания, чувства;

3) ностальгия по вечному и бесконечному — по той стороне...

Третью силу мы рассмотрели и инициацию этой силой искусственного интеллекта исключили как невозможную.

То есть все действия искусственного интеллекта определяются чисто земным... или хуже того...

Теперь подумаем о возможности действий машины под влиянием земных желаний и чувств. Для этого чувства, желания прежде всего должны в ней каким-нибудь образом пробудиться. Возможно ли это?

Сначала небольшое замечание. На самом деле жёсткое разделения сил, инициирующих мышление, на эти три типа довольно условно. Любое мышление провоцируют все эти три силы совместно, и речь, разумеется, идёт лишь о доминировании одной силы над прочими. К примеру, юродивый, о котором мы говорили, в некоторой степени инициирован внешней информацией — знакомством с речами Заратустры, в значительной степени местью — в его случае чувством чисто земным, и в степени почти нулевой — отголосками подлинной инициации Заратустры. Тогда как Заратустра мотивирован прежде всего стремлением к высочайшему, к преодолению человеческого, то есть к другим берегам. Конечно любовь, из которой рождается презрение Заратустры, на первый взгляд чувство земное, однако в его взгляде с надчеловеческой высоты, эта любовь раскрывается в метафизическом измерении. Это любовь и вместе с тем сострадание к людям, способным подняться к высочайшим вершинам, к чему призывает их человеческий архетип, однако не слышащим этот призыв и гниющим в болоте из страха опасностей и сверхусилий, сопутствующих восхождению. Отсюда презрение...

Среди бумаг Ницше был найден листок с планом так и ненаписанного им произведения, предварительно названного им «Полдень и вечность: указание на новую жизнь» и состоящего из четырех книг. В кратком содержании третьей книги, озаглавленной «О последнем счастье одинокого», он пишет: «Он [одинокий]» — это тот, кто из ‟чему-то принадлежащего” в полной мере превратился в ‟самостоятельно восходящего”, в совершенное эго. Только такому эго доступна любовь. На предыдущей ступени, когда высочайшее одиночество и уверенность в себе ещё не достигнуты, есть нечто другое, чем любовь».

В действительности все наши чувства имеют метафизические измерения. Правда, открыть эти измерения возможно, лишь отстранившись от себя самого. Мартин Хайдеггер, углубляясь в исследование страха, ужаса, радости и даже скуки, разъясняет, какие именно метафизические перспективы предстают перед охваченным этими чувствами.

То есть многие чувства способны увести и уводят нас от земного к третьему типу мотивов мышления. Однако, к несчастью, мало кто хочет и может последовать этим путем.

В то же время бывают и просто высокие чувства — к примеру, тоска по иным берегам. Что же тогда такое «желания, чувства земные», о которых мы говорим, и как отличить их от стремлений к обителям запредельным?

Для ясности скажем, что чувства земные суть чувства, преследующие цели сугубо земные. Спектр этих чувств похож на чувства животных, однако расширен особенностями homo sapiens — тщеславием, завистью, ненавистью, подлостью, местью и прочими, — как представляется, не свойственными животному миру... Вряд ли собака наяву и во сне, месяцы, годы способна из зависти ненавидеть другую собаку...

Итак, чувства земные. Может ли искусственный интеллект быть инициирован ими?

Ввиду их отсутствия и у совершенных машин, разумеется, нет — первое, что приходит на ум каждому.

Однако в отношении пробуждения у них чувств, такого единогласия не получится — многие множества, инфицированные нынешней парадигмой, вполне допускают такую возможность.

Но что означает «пробуждение чувств»? Оно означает, что в электронно-программном континууме нейросети неведомо как возникнет вдруг нечто, способное чувствовать, воспринимать. То есть, что в мёртвой материи, организованной в сложную композицию, возникнет вдруг жизнь. Искусственно, рукотворно сотворённая жизнь.

Во всей истории человечества подобного прецедента пока ещё не наблюдалось. Более того, это считалось решительно невозможным. В эры минувшие, когда душу считали бессмертной от вечности, несотворенной, само собой было понятно, что новую душу в силу её принципиальной несотворённости никаким образом не сотворить. В эру религий авраамических считалось, что души творит при рождении Бог, дарующий им в это мгновение также бессмертие. Никто, кроме Бога, неспособен создать не только бессмертную душу, но даже простейшую жизнь — к примеру, амёбу. Бессилен к подобному, разумеется, и человек. Более того, бессилен и Дьявол: если бы он мог создавать души, было бы у него куда меньше проблем. Сколько усилий пришлось ему положить за душу одну только доктора Фауста...

Однако в парадигме Нового времени вывод иной: амёба, душа, всякая жизнь может возникнуть случайно и может быть создана рукотворно, в том числе и людьми.

Что означает «случайно», никто из отцов современного мировоззрения не в состоянии объяснить — ведь «случайно» по смыслу слова — это безо всяких причин. То есть не было и вдруг стало... Идём мы, допустим, полями, лесами и вдруг перед нами из воздуха ни с того, ни с сего появляется девушка, слон, динозавр... Хотя такое чудесное вторжение нового сущего в привычный нам мир обычно расценивается как больная фантазия, бред, тем не менее наши учёные в вопросе о происхождении жизни странности в этом не наблюдают.

И что означает «рукотворно»? Быть может, вложив в робота принципы самосовершенствования, поставить ему цель создать саму жизнь — для начала, к примеру, оживить самого себя? Но это не выйдет, причём по причине простой: задать ему данную цель невозможно. Точно так же, как в случае с запредельным, рассудочно необъяснимым: никто ведь не знает, тем более наши учёные, что такое живое, как таковая жизнь. Поэтому описать, смоделировать её невозможно, и, соответственно, никак не получится настроить компьютер на её создание.

Если и можно на что-то рассчитывать, то на случайное возникновение жизни в нейросети, сходное с научной теорией абиогенеза о случайном происхождении живого из неживого на нашей планете.

Сразу, как видим, много проблем...

Однако их куда больше.

И первый вопрос, который надо поставить, — откуда вообще взялась мысль о происхождения живого, души из мёртвой материи?

Чтобы ответить на это, разберёмся сначала, что такое материя в понимании прошлых эпох и в представлении современном.

В высокой (платоновской) философии использовалось слово «хора» (χώρα — невозделанная земля). Умозрительный мир эйдосов, вечных и неизменных, не пребывает в нашем пространстве и времени, а существует в другом измерении. Представим себе, например, треугольник сам по себе, то есть эйдос треугольника. Глупо спрашивать, где и когда он существует, какие имеет размеры... Его нет в нашем мире, во всей нашей вселенной, размещенной в трехмерном пространстве и подверженной течению времени. Да, в нашем мире появляются копии этого эйдоса, зримые треугольники, которые несут в себе как образ вечного эйдоса, так и ещё кое-что. Это кое-что и есть хора. Хора, говоря некорректно и грубо, это платоновская материя. Соединяясь с эйдосом, хора привносит в него своего рода ущербность, делая его зримым, ощутимым и искажённым. Но главное — смертным. Всё видимое в преходящем мире — это соединение вечного эйдоса с внедрённой в него незримой тенью смерти, тенью ничто. Бессмертная часть всякого сущего — его эйдос, а смертная — это хора, ничто. Поэтому хору, платоновскую материю, и называют лишённостью, смертью, ничто. Её, как и эйдоса, нет в нашем мире. Однако, в отличие от эйдоса, хоры нет и в умозрительном мире — она немыслима и непостижима. Её нет нигде. Ещё и поэтому хору часто называют просто ничто — обратной стороной бытия. При этом именно платоновская материя — хора, ничто — и придаёт всякому сущему онтологический статус, делает его воспринимаемым, наличествующем в нашем мире. Она же открывает нам как таковое бытие, другими словами, загадочность слова есть, — наиважнейший, но неразрешимый вопрос. Слово «хора» иногда переводят как «пространство» или как «место», объясняя, что это не место само по себе, не топос (τόπος — место), а вполне конкретное место в нашем пространстве и времени, в точности то, которое занимает данное сущее.

Иначе говоря, хора — это именно то, что низводит эйдос в его отражение, в определённую точку нашего преходящего мира, то есть во время, являющееся, словами Платона, подвижным образом вечности.

Однако не станем углубляться в платоническое понятие «материи», хоры, из-за его колоссальной тонкости и глубины и перейдем к представлениям о материи в срединной философии, а именно в философии Аристотеля, на которой в дальнейшем во многом были основаны учения стоиков, герметистов и алхимиков, а затем, но уже в незначительной степени, наших учёных и прочих проповедников позитивизма, воспринявших лишь дуновение философской идеи материи.

Если у Платона «материя» находится на самой периферии бытия, у границы с ничто, и даже приравнивается к ничто, то у Аристотеля она на «бесконечно малую величину» сдвинута в сторону бытия. То есть она — это «почти ничто». Аристотелевскую «материю» стоики начали называть «пра-веществом», а герметисты «materia prima». При этом её понимание у тех и других было немого переосмыслено, однако в своём существе осталось всё тем же.

Аристотель поступил весьма хитроумно: не признавая самостоятельного существования как умозрительных эйдосов, так и материи прима, он наделил существованием только их соединение. То есть материя прима и эйдос, называемый также формой, неразделимы, всегда существуют совместно. Другими словами, он наделил существованием только воспринимаемые «объекты» внешнего мира, что даже и обывателю представляется очевидным. Не устранив, а низведя эйдосы в наш преходящий мир, Аристотель избавился от не нравящейся ему необходимости признавать их самостоятельное, независимое существование в умозрительном мире. Что же касается материи прима, то, как и в отношении хоры, её независимое существование не только в земном, но и в умозрительном мире невозможно признать. Она не имеет никакой формы, никаких качеств, не подвержена никаким изменениям и поэтому немыслима как некое сущее. То есть материя прима — это так или иначе несущее, почти ничто.

Именно почти ничто, а не в чистом виде ничто, потому что, говоря о материи прима, мы все-таки как-то ассоциируем её, пусть символически, с материалом, способным принять форму, — с глиной, из которой ещё ничего не вылеплено, с белым листом, на котором ещё ничего не начерчено. Тогда как ничто в чистом виде не ассоциируется вообще ни с чем.

Идею существования материи прима только в слиянии с эйдосом, формой, немного её изменив, взяли на вооружение стоики — их пра-вещество (аналог материи прима) существует только в соединении с логосами (аналогами эйдосов, форм). Затем эта идея перешла в герметизм и алхимию, где «материя» была сдвинута от ничто в сторону бытия ещё на одну «бесконечно малую величину». Всё действительно сущее, то есть всевозможные слияния «материи» с формой, в Средние века стали иногда называть «materia secunda», то есть материя вторая.

Но сделаем предостережение: надо хорошо понимать, что сравнение материи прима с глиной и белым листом довольно условно. Однако с особенным подозрением следует относиться к связыванию материи прима со словом «вещество», как это принято ныне. Потому что материя прима — это не «вещество». Стоит лишь на секунду задуматься о её сущности, как тут же возникает масса вопросов.

Например, следующий. Сны, грёзы, фантазии — тоже сущие, хотя и особого рода. Они раскрываются нам в движении, в непрерывных метаморфозах, а значит, относятся к измерению временнóму. То есть они не принадлежат умозрительному миру эйдосов Платона и равным образом не представляют собой непроявленные потенции Аристотеля: из измерения вневременнóго они спроецированы в наш бренный мир.  А раз это так — раз, по Аристотелю, они перешли в состояние актуальное, — то, ставши материей секунда, они имеют и форму, то есть вечную часть, и материю прима, то есть часть тленную, вносящую в них порчу и смерть. Вывод отсюда простой: из материи прима формируются не только предметы внешнего мира, но также фантазии, грёзы и сны. Но если материя прима ассоциируется с веществом, то что же это за странное вещество, из которого формируются сны? Его невозможно представить себе. То есть материя прима — понятие куда более тонкое и сложное, чем нечто, всего-навсего подобное веществу.

Теперь обратимся к представлению о материи у атомистов — последователей низкой, перевёрнутой в свою противоположность высокой философии. Её основоположники и последователи — это Левкипп, Демокрит, Эпикур и другие. Но основная фигура всё-таки Демокрит.

Согласно Демокриту мир существует от века: он был, есть и будет всегда. И этот мир в своей глубинной основе есть «бесконечное падение атомов в пустоту». Есть, причём вечно есть, только атомы и пустота, всё остальное, весь наш бренный мир — это случайные сочетания атомов.

В пустом бесконечном пространстве нет верха и низа, падать поэтому некуда, возражал Аристотель. Не верх и низ определяют падение, а наоборот: само падение как раз и определяет верх и низ, парировали поздние атомисты, — куда атомы падают, там и низ.

Атомы атомистов неделимы, неизменны, абсолютно плотны, вечны, не имеют никаких качеств. Правда, имеют форму. Сталкиваясь при движении, атомы сцепляются и образуют случайные композиции, которые соединяются в более сложные композиции, затем разрушаются и снова соединяются в иные композиции.

Эти композиции и есть этот мир и всё, что находится в нём.

Кроме атомов и пустоты нет ничего — поля, энергии, волны, сознание, чувства, боги, звери, люди, галактики, реки, поля и леса суть композиции атомов и более ничего.

Вечно летящие в бескрайнем пространстве атомы Демокрита и есть материя, вечносущая, из которой происходят вселенные, вообще всё, в том числе Господь Бог, как и всё прочее, состоящий из атомов, ибо иного начала, кроме материи, не существует.

Это и есть материализм, причём, чистый, аутентичный материализм.

Подчеркнём один важный момент. В высокой и срединной философиях мир происходит из божественных сфер, непостижимых, — из Единого платоников, из Недвижного двигателя Аристотеля, — и лишь у самых дальних границ бытия в него вторгается ветер смерти, ничто, называемый также материей. Этот ветер затрагивает исключительно периферийные области бытия, к каковым относится и наш земной мир. Это области преходящие, подвластные течению времени и подверженные смерти. При этом в сферы высокие — вечные, неизменные — этот разрушительный ветер не проникает совсем: смерти, материи, как и течения времени, там просто нет.

В философии же перевёрнутой, ложной всё обстоит ровно наоборот: с самого низа, как раз из материи, единственной субстанции вечной, и строится мир. Этот возведённый из атомов мир принципиально не вечен, как не вечно и всё, что находится в нём: композиции распадаются на атомы непременно и затем эти атомы складываются в новые композиции. В этом мире, тленном насквозь, безраздельно властвует смерть: всё, что в нём есть, обречено обратиться в ничто. Всё живое, сама по себе жизнь, тем более сферы божественные, всё высочайшее — это фантазии, грёзы, дым, ложь, пустяки: всё это когда-то разрушится и пропадёт. Останутся лишь вечные мёртвые атомы, которые сложатся в новую, нам непонятную жизнь... Или даже не в жизнь, а в нечто иное — чудовищное, немыслимое, невообразимое...

Вывода о философии атомистов два:

1) Только в этой материалистической философии высшее происходит из низшего, из мёртвой материи — жизнь.

2) Только в этой философии всем безраздельно правит cлучай — наша вселенная, люди и прочая жизнь сложились из атомов совершенно случайно, безо всяких причин.

Рассмотрим теперь, что понимают под материей наши учёные — жрецы современного мира — и, как их паства, мы с вами.

Если об этом спросить даже самых умных учёных, вряд ли они смогут объяснить, что такое материя, причём вряд ли они объяснят смысл этого термина не только нам, но и самим себе. Из их уст поплывёт одна темнота.

Причина тому проста. Фундамент современной науки и, соответственно, современного толкования мира сооружён и двух схожих, однако во многом несхожих учений.

Это, во-первых, чистый материализм Демокрита и, во-вторых, космология стоиков и герметистов, многое позаимствовавшая у Аристотеля. Обе эти основы при переосмыслении их нашими учёными подверглись чудовищной вульгаризации, и дело зашло в безысходный тупик.

Атомы Демокрита, выражающие сущность и смысл материи как таковой, — это понятия умозрительные, метафизические. Его атомы невоспринимаемы, поскольку не излучают из себя абсолютно никаких энергий, полей, волн, и невообразимы, поскольку неделимые «частички материи» невозможно представить себе.

Эти атомы наши философы и учёные сначала превратили в атомы современные, «чисто физические», доступные исследованию и наблюдению, а затем, очень скоро, признали их сложную структуру и, соответственно, делимость, а затем при их делении допустили превращение мельчайших материальных частиц просто в энергии или волны всяческих излучений, которые тоже признали материей. То есть это совсем уже не атомы Демокрита, а неведомо что...

Пару пра-вещество—логосы стоиков (материю прима—форму Аристотеля) они превратили в пару материя—законы природы.

Материя современных ученых ассоциируется одновременно с пра-веществом стоиков и с атомами Демокрита, из которых это пра-вещество странным образом якобы состоит.

Логосы, начала формообразующие, у стоиков были двух видов: божественные и титанические. Божественные логосы образовывали формы и явления непредсказуемые и часто непостижимые, поскольку свою причину и смысл они черпали в божественной воле, абсолютно свободной от здешних мотивов, причин. Этот вид логосов нашими философами и учёными был признан детскими сказками и отменён. Логосы титанические, предсказуемые, действующие в рамках космической каузальности остались, и были названы законами природы. Этот вид логосов, законы природы, — силы могущественные, однако тотально слепые. Ураганы, мальстрёмы, цунами, взрывы и рождения звёзд, хтонические чудовища мезозоя, вообще весь земной мир — действия этих сил.

Вселенная — это идеальный часовой механизм, работающий сам собой и исключающий всякое, в том числе и божественное, вмешательство извне, провозгласил один из отцов позитивизма Рене Декарт.

Устранение божественных логосов, действующих и в земном измерении, — одна из существенных профанаций учения стоиков. Другая существенная профанация — толкование на свой лад углублённого стоиками учения Гераклита о Воспламенении, называемого ныне «Большим взрывом».

— Что произошло в момент взрыва, в точке сингулярности, тем более, что было до взрыва, наука не может сказать, так как пространство и время, законы природы при приближении к моменту взрыва разрушаются, — глубокомысленно заявляют учёные.

— Конечно, они разрушаются, — могли бы ответить им стоики. — Ведь ваша точка сингулярности — это момент зарождения нашей вселенной — начало Величайшего года Гераклита, самого большого цикла вселенной. Но этот же момент одновременно и конец предыдущего цикла — тотальная гибель предыдущей вселенной. В этот момент всё вообще разрушается, логосы разделяются с пра-веществом и существуют в это Великое нулевое мгновение раздельно, хотя в разделённом состоянии они и не могут существовать. Однако нулевое мгновение парадоксально. Следуя Гераклиту, можно было бы сказать, что логосы и пра-вещество тоже гибнут в огне при Большом взрыве, но с тем подтекстом, что логосы и пра-вещество погибнуть никак не могут по той простой причине, что раздельно они никогда и не существовали — гибнут лишь все их соединения — тотально весь мир, вся materia secunda.

Третья существенная профанация, но уже герметизма, — постепенный отказ от «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста, в частности, от принципа подобия: «как вверху, так и внизу, как внизу, так и вверху».

В 1911 году физик Резерфорд, опираясь на этот принцип, выдвинул планетарную модель атома, чисто теоретическую, спроецировав устройство солнечной системы на микромир. Эта модель, понятно, с модификациями, принята в физике до сих пор. Поскольку законы механики одни и те же для тел очень маленьких и очень больших, полагал Резерфорд, следуя «Изумрудной скрижали», в микромире всё должно обстоять в точности так, как и в макромире. Однако, исследуя законы движения мёртвых тел, физики неожиданно пришли к абсурдному выводу: никакого подобия нет — законы движения тел зависят от их размеров. Для микромира действуют законы квантовой механики, для «человекоподобных» масштабов — ньютоновской физики, а для масштабов галактических — теории относительности. Следующий абсолютно логичный шаг после таких заявлений — это по-честному объявить, что каждое тело движется по своим собственным законам, зависящем от его размера.

Попытки преодолеть этот абсурд, создав «общую теорию относительности», ни к чему не привели.

Однако по Демокриту всё верно: никакого принципа подобия нет и быть не может, так как комбинации атомов сугубо индивидуальны и друг от друга вообще не зависят... Вселенная, мир — это хаотичное скопление абсолютно независимых индивидуальных объектов. Отсюда, кстати, узкие специализации научных исследований. Офтальмолог совсем не поймет стоматолога, специалист по p-мезонам не поймет специалиста по k-мезонам. И это понятно — подобия нет.

Так получилось из-за несовместимости некоторых важных положений учений стоиков и атомистов, проникших в основы позитивизма.

С точки зрения атомистов, то есть с позиции чистого материализма, учение стоиков, как и философские основания современной науки, вообще не научны, поскольку изобилуют всевозможными суевериями и мистификациями.

Что это за нематериальные логосы или законы природы? Где и как они существуют? Будучи бестелесными, каким образом законы природы могут воздействовать на предметы материальные, на внешний мир? Ни один физик на это вам не ответит.

У атомистов же с этим всё в полном порядке: эти законы, энергии, силы суть тоже атомы, они, как и всё остальное, материальны...

Подозревая — наверное, бессознательно — все эти проблемы, физики — скорее всего, не менее бессознательно — стараются их устранить, избавившись от проникшего в позитивизм «идеалистического шарлатанства» стоиков и возвратившись в подлинный материализм.

А нужно для этого только одно: признать материей энергии, силы, поля. Что они и делают с величайшим усердием.

Свет — не только корпускулы, но и волна; элементарные частицы запросто переходят в энергии, волны и наоборот, ну и так далее. И, главное, — знаменитый догмат о тождестве материи и энергии, в конце XIX — начале XX века разработанный Генрихом Шраммом, Николаем Умовым, Джосефом Томсоном, Оливером Хевисайдом, Анри Пуанкаре, Фридрихом Хазенёрлем и другими физиками и получивший своё выражение в формуле E=mc², впоследствии названной формулой Альберта Эйнштейна.

В чем здесь, собственно, дело? Безусловно, в стремлении уйти от двойственности форма—материя Аристотеля или логосы—пра-вещество стоиков.

Само слово энергия (ἐνέργεια — сила, действие, осуществление, мощь) очень близко к аристотелевской энтелехии, к началу формирующему в противоположность началу формируемому. Это два совершенно различных по природе начала, но они, как и у Демокрита, в формуле E=mc² просто-напросто сводятся в начало единственное — в материю, атомы... То есть энергии, силы, поля, законы природы по возможности превращаются тоже в материю, отождествляются с ней. Разумеется, это не всегда как следует удаётся — тень несуществующей материи прима, называемой ныне просто «материей» и наделённой предположительным существованием, всё равно остаётся, — но тенденция именно такова.

Из сказанного очевидно: что такое материя в понимании позитивистов не знает никто. Никакого её определения, вразумительного объяснения не существует.

Однако это нисколько не мешает нашим учёным называть данное, словами философа Алексея Лосева, «недоступное мысли смутное пятно существования неизвестно чего» праматерью всего — птеродактилей, крокодилов, галактик, людей, демонов и богов, вообще всех вещей, случайно зародившихся в никем не оплодотворенных хтонических безднах этой праматери и извергнутых ей в бытие в виде данного космоса и всего, что находится в нём.

Абсолютный унисон с Демокритом...

Так или иначе, но критиковать философию позитивизма непросто из-за её абсурдности, темноты, бесчисленных нелепостей и заблуждений, которые разного рода последователи неизменно отказываются обсуждать. Непросто ещё потому, что всеми этими нелепостями и заблуждениями с самого детства инфицировали нашу кровь и наш мозг, и теперь, принимая весь этот абсурд за очевидность, избавиться от него нелегко. Одних аргументов решительно недостаточно. Мы и не станем их приводить. Однако отметим, что опровержений, причём стопроцентных, ко всем положениям материализма в философии предостаточно.

Но всё же для ясности приведём какой-нибудь аргумент, только один.

Следуя туманным интуициям позитивистов, давайте предположим, что материя, причём мёртвая, действительно есть. «Мёртвая» означает, что в ней нет никакой энтелехии, никакой силы жизни, души.

Такая материя похожа на атомы Демокрита, но не умозрительные, а действительно существующие, то есть она — это своего рода кирпичики мироздания, намного меньших размеров, чем элементарные частицы. При этом материя одновременно может ассоциироваться и с бесформенной глиной без свойств, под воздействием законов природы способной принимать всевозможные формы. Данные же законы природы пусть будут тоже мёртвыми, не содержащими в себе никакой энтелехии, никакой силы жизни, которую они могли бы внедрить в глиноподобное вещество. То есть жизни ни в случае глины, ни в случае атомов нет никакой. Предположения эти корректны, поскольку, по мнению позитивистов, жизнь появляется лишь в сложнейших композициях из кирпичиков или в скульптурах из глины, причём совершенно случайно, сама собой.

Для убедительности и простоты аргументов сначала оценим вероятность появления даже не жизни, а какой-нибудь сложной композиции, в которой заметно вложенное в её структуру чувство, прозрение, знание, выходящее за рамки мёртвых законов природы, способных лишь тупо и слепо трансформировать вещество.

В Средние века суфии предлагали подумать, какова вероятность того, что принесённые ветром песчинки пустыни, упав наземь, случайно сложатся в строку Джалаладдина Руми.

Какой-то американский писатель, настроенный эзотерически, существенно упрощая задачу, вместо поэтической строки предлагал песчинкам случайно сложиться в Boeing 777.

А если попробовать оценить вероятность того, что песчинки сложатся в звёзды, галактики и чёрные дыры? Согласитесь, она будет почти нулевой.

Ну а живое существо, тем более человек? Композиция несравнимо более сложная, нежели Boeing, мёртвые чёрные дыры и даже гениальная поэтическая строка. Трудно поверить, что песчинки случайно вдруг могут сложиться пусть даже не в живое, а в мёртвое человеческое тело со всеми его нервами, органами, мозгом, нейронами, клетками и костями. Про тело живое, понятно, не приходится и говорить.

Но почти нулевая вероятность — это ещё не математически нулевая: шанс, пусть ничтожный, пока остаётся.

Но на самом деле живое и в принципе не может возникнуть из мёртвого — из атомов, сложенных в какую-то, пусть колоссальную, композицию.

Поясним это не доказательствами, а обращаясь к интуиции, чувству.

 Сможем ли мы поверить, что какое-то непонятное сооружение из кирпичиков — «высокоорганизованная материя», как учёные говорят» — может вдруг начать чувствовать, думать и говорить, потом встать, стряхнуть с себя пыль и куда-то пойти? А затем написать философский трактат, проявить себя как художник, поэт, музыкант?

Тот, кому это представляется вероятным, — аутентичный позитивист.

Мы же, при всём уважении, в такой вероятности вынуждены груде камней отказать.

То есть, мы отказываем искусственному интеллекту, сконструированному из мёртвой материи, и в возможности пробуждения чувств.

Никакая машина не может ожить.

Значит, даже идеальная машина способна действовать, только опираясь на поток информации из внешнего мира.

Что она в таком случае может и чего не может?

Компьютер — это до крайности упрощенная модель рационального мышления.

Центральные узлы компьютера — процессор и память. Процессор может выполнять определённые команды, среди которых операции с хранящимися в памяти данными, а также иные специальные операции. Последовательность команд для процессора называется программой, которая тоже хранится в памяти. Переходя по программе от одной команды к другой, процессор берёт из памяти или с устройств ввода нужные данные, совершает над ними необходимые операции и отправляет результат на устройства вывода или снова в память. Затем обращается к следующей команде программы или, имитируя логику, в зависимости от результата только что выполненной команды переходит к командам другого участка программы. Банально, но тем не менее на этом принципе построены суперкомпьютеры, сети, искусственный интеллект — высочайшие достижения современной цивилизации.

Аналогично человеку, процессор, следуя своей жёсткой логике и привычным программам мышления, «обдумывает» то одно, то другое, вызванное из памяти или полученное с внешних датчиков — заменителей органов чувств. Память компьютера тоже сконструирована по образу человеческой памяти, правда, до крайности упрощенной. Память людей динамична — в ней постоянно происходят скрытые от сознания «осмысления» и «переосмысления» её содержимого, похожие на множественные беспрерывные потоки снов без сновидцев в недоступных глубинах нашего мозга. А память машин статична— там просто хранятся программы и данные всякого рода, которые только процессор может использовать и изменять.

В схемы и принципы работы компьютера — машины, моделирующей логическое мышление, — ни в каком смысле не заложены, да и не могут быть заложены, не только живые чувства, но и вся недоступная моделированию грандиозная сфера бессознательного с её титаническими, никому не понятными мыслительными процессами — всё то, где не действует строгая логика: сны, грёзы, фантазии, свободные ассоциации, интеллектуальные интуиции, непредсказуемые метаморфозы ландшафтов и образов, символическое и метафорическое.

Однако, хотя ни самих чувств, ни бессознательных сфер, ни алогичного интуитивного мышления у компьютеров нет, они вполне могут иметь дело с их рациональными интерпретациями. Не чувствуя голод, машина вполне в состоянии опираться на всё, что о нём говорят. Не видя снов, она в состоянии строить сюжеты и визуальные ряды, опираясь на рассказы сновидцев и трактаты исследователей сновидений.

Машина не может поставить себе цель, исходя из сил жизни — из стремлений, страданий, иных сильных чувств — и также не может взять силу и цель из соприкосновения с трансцендентным. Потому что, как мы уже говорили, ни жизни, ни врат на ту сторону в ней просто нет. Следовательно, подлинное целеполагание ей недоступно. Дальнюю цель ей должен поставить и ставит всегда человек. При этом заданная ей кем-то цель может быть настолько завуалирована машиной под настоящую, усилена аргументами, взятыми из колоссальных баз данных людских мыслей вокруг данной цели, и настолько машина может двигаться к её достижению путями окольными — отлично скрываться, маскироваться, если это необходимо, — что распознать действия подобной машины, не зная изначально заложенной в неё кем-то конечной цели, может оказаться попросту невозможно.

По сути дела машина, искусственный интеллект — это чистая форма информанта, то есть фантом, полностью сформированный внешними влияниями с абсолютным отсутствием малейшего воздействия на него изнутри, так как у призрака, у фантома по самому его существу внутри просто нет никакого субъекта, никакой беспокойной активности, никакой глубины...

Может сложиться впечатление, что ввиду пропасти, отделяющей машину от человека, она никогда не составит ему конкуренции, поэтому она в общем-то не опасна, даже полезна, удобна и хороша. Полезны же нам простые машины — подъёмные краны, бульдозеры, тягачи, которые превосходят человека в физической силе, но служат ему.

Однако такое впечатление обманчиво — искусственный интеллект, нейросети, конечно, опасны. Даже очень опасны. Попробуем пояснить, почему.

Что может знать об окружающем людей мире машина? Многое. В том числе всё, доступное тем нашим органам чувств, работу которых мы в состоянии смоделировать, объяснить.

Левым и правом глазом мы воспринимаем изображения двумерные, плоские, но в бессознательных сферах ума эти проекции соединяются и предстают перед нами как якобы непосредственно воспринимаемый трёхмерный мир. Механизм этого соединения нам понятен, поэтому его можно запрограмм