Фридрих Ницше «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом»

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8

 Четыре великих заблуждения

 

1

Заблуждение, заключающееся в смешивании причины и следствия. – Нет более опасного заблуждения, чем когда путают следствие и причину: я считаю его настоящей порчей разума. Тем не менее это заблуждение принадлежит к числу наиболее древних и ранних привычек человечества: оно даже освящено у нас, и носит название «религии», «морали». Его содержит в себе каждое положение, формулируемое религией и моралью; виновниками этой порчи разума являются жрецы и законодатели нравственности. – Приведу пример. Всякий знает книгу знаменитого Корнаро, в которой он рекомендует свою скудную диету как рецепт долгой и счастливой – а также добродетельной – жизни. Не многие книги находили столько читателей, как эта; она ещё и теперь ежегодно печатается в Англии многотысячными тиражами. Не сомневаюсь в том, что мало какая книга (за исключением, разумеется, Библии) принесла столько вреда, сократила столько жизней, как этот столь благонамеренный curiosum. И это из-за того, что путают причину и следствие. Простодушный итальянец видел в своей диете причину своей долгой жизни: тогда как предусловие долголетия – чрезвычайно медленный обмен веществ и их малый расход – было причиной его скудной диеты. Он не был волен есть мало или много, его умеренность не была «свободной волей»: он становился болен, когда ел больше. Но кто не карп, тому не только на пользу, но и необходимо есть как следует. Учёный наших дней, который быстро расходует нервную энергию, погубил бы себя этим régime Корнаро. Crede experto1.

1 верьте эксперту (лат.). [41]

 

2

Универсальная формула, лежащая в основе всякой религии и морали, гласит: «делай то-то и то-то, не делай того-то и того-то – и будешь счастлив! В противном случае...» Каждая мораль, каждая религия есть этот императив – я называю его великим первородным грехом разума, бессмертным неразумием. В моих устах эта формула превращается в свою противоположность – первый пример моей «переоценки всех ценностей»: удавшийся человек, «счастливец», должен совершать определенные поступки и инстинктивно страшится других поступков, он вносит порядок, который он физиологически являет собою, в свои отношения к людям и вещам. Формулируя это: его добродетель есть следствие его счастья... Долгая жизнь, многочисленное потомство не есть награда за добродетель, скорее сама добродетель есть то замедление обмена веществ, которое, среди прочего, имеет следствием долгую жизнь, многочисленное потомство, словом, корнаризм. – Церковь и мораль говорят: «род людской, народы гибнут от порока и роскоши». Мой восстановленный разум говорит: если народ гибнет, физиологически вырождается, то из этого вытекают пороки и роскошь (т. е. потребность всё в более сильных и частых раздражениях, которая знакома всякой истощённой натуре). Вот молодой человек, который слишком рано стал вял и бескровен. Его друзья говорят: причиной этому такая-то и такая-то болезнь. Я говорю: то, что он стал больным, что он не сопротивлялся болезни, было уже следствием оскудевшей жизни, наследственного истощения. Читатель газет говорит: эта партия погубит себя такой ошибкой. Моя высшая политика говорит: с партией, делающей такую ошибку, уже покончено – она лишилась инстинкта самосохранения. Всякая ошибка во всяком смысле есть следствие вырождения инстинкта, дисгрегации воли: это практически определение дурного. Всё хорошее есть инстинкт – и, следовательно, оно легко, необходимо, свободно. Когда надрываются, то этим опровергают себя; Бог имеет типическое отличие от героя (на моем языке: легкие ноги суть первый атрибут божественности). [42]

3

Заблуждение ложной причинности. – Во все времена верили, будто знают, что такое причина, – но откуда взяли мы это знание, точнее, нашу веру, что мы знаем это? Из области знаменитых «внутренних фактов», из которых ни один до сих пор не выказал своей фактичности. Мы воображали самих себя причинными в акте воли; уж по меньшей мере здесь-то мы полагали, что поймали причинность с поличным. Равным образом не сомневались в том, что все antecedentia1 поступка, его причины, следует искать в сознании, и что они найдутся там, если их поискать – в качестве «мотивов»: иначе ведь мы не были бы свободны в поступках, не ответственны за них. Наконец, кто стал бы оспаривать, что мысль причиняется, что Я служит ее причиной?.. Из этих трех «внутренних фактов», которые, казалось, являются порукой за причинность, первым и самым убедительным является факт воли как причины: концепция сознания («духа») как причины, а еще позже концепция Я («субъекта») как причины родились лишь впоследствии, после того, как причинность была установлена волей как данность, как эмпирия… Но мы уже взялись за ум. Мы не верим нынче ни единому слову из всего этого. «Внутренний мир» полон призраков и блуждающих огней: один из них – это воля. Воля уже ничем не движет и, следовательно, также ничего не объясняет – она только сопровождает события, она может даже отсутствовать. Так называемый «мотив» – еще одно заблуждение. Просто поверхностный феномен сознания, спутник деяния, который скорее скрывает antecedentia деяния, нежели демонстрирует их. И даже Я! Оно стало басней, фикцией, игрой слов: оно совершенно перестало мыслить, чувствовать и хотеть!.. Что отсюда следует? Нет никаких духовных причин! Вся мнимая эмпирия в пользу этого пошла к черту! Вот что отсюда следует! – И мы мило злоупотребляли этот «эмпирией», мы создали на основании ее мир как мир причин, как мир воли, как мир духов. Над этим работала самая древняя и самая долговечная психология, она не делала ничего другого: всякое событие было для нее дея-

1 предшествующие обстоятельства (лат.). [43]

 

нием, всякое деяние – следствием воли, мир стал для нее множеством действующих лиц, действующее лицо («субъект») подсовывало себя под каждое событие. Человек выпроецировал из себя свои три «внутренних факта», то, во что он тверже всего верил, – волю, дух, Я; он выудил сперва понятие «бытие» из понятия Я; он понял «вещи» как нечто сущее по своему подобию, по своему понятию Я как причины. Что ж удивительного, если он потом всякий раз находил в вещах лишь то, что вложил в них? – Сама вещь, повторю, понятие «вещь», – просто рефлекс веры в Я как причину… И даже ваш атом, господа механики и физики, – сколько заблуждения, сколько рудиментарной психологии осталось еще в вашем атоме! – Не говоря уж о «вещи в себе», horrendum pudendum1 метафизиков! Заблуждение о духе как причине смешать с реальностью! И сделать мерилом реальности! И назвать Богом!

4

Заблуждение, касающееся воображаемых причин. – Начнем со сновидения: под какое-нибудь определенное ощущение, возникшее, например, из-за отдаленного пушечного выстрела, задним числом подсовывается причина (часто целый маленький роман, в котором этот спящий является главным персонажем). Между тем ощущение продолжается, как бы в виде резонанса: оно словно ждет, когда инстинкт причины позволит ему выступить на передний план – теперь уже не в виде случая, а в виде «смысла». Пушечный выстрел выступает на сцену каузальным путем, в кажущемся обратном течении времени. Сперва переживается более позднее, мотивация, часто с сотней подробностей, стремительно высвечиваемых, словно вспышками молнии; затем следует выстрел... Что же случилось? Представления, порожденные неким состоянием, были ложно поняты как его причина. – Фактически мы делаем в бодрствующем состоянии то же самое. Большая часть наших обычных ощущений – всякого вида затруднение, гнёт, напряжение, взрыв в перекрестной

1  ужасный срам (лат.). [44]

 

игре органов, а особенно, в состоянии nervus sympathicus – возбуждают наш инстинкт причинности: мы хотим иметь основание на то, чтобы чувствовать себя так-то и так-то – чувствовать себя дурно или хорошо. Нам никогда не бывает достаточно просто констатировать факт, что мы чувствуем себя так-то и так-то: мы допускаем этот факт – сознаем его – лишь когда даем ему нечто вроде мотивировки. – Воспоминание, начинающее действовать в таких случаях без нашего ведома, приводит нам на память прежние состояния подобного рода и сросшиеся с ними каузальные толкования – а не их причинность. Разумеется, благодаря этому воспоминанию появляется и вера в то, что причинами были сопутствующие явления сознания. Так возникает привычка к известному причино-толкованию, которая в действительности затрудняет исследование причины и даже исключает его.

5

Психологическое объяснение этого. – Сведение чего-нибудь незнакомого к чему-нибудь знакомому облегчает, успокаивает, умиротворяет, кроме того, дает чувство власти. Незнакомое приносит с собою опасность, беспокойство, заботу – первое же побуждение инстинкта направлено на то, чтобы устранить это тягостное состояние. Первый принцип: лучше, когда есть хоть какое-нибудь объяснение, чем когда нет никакого. Так как дело идет, в сущности, лишь о желании освободиться от угнетающих представлений, то в средствах освободиться от них не бывают особенно разборчивы: первое представление, которым незнакомое объясняется как знакомое, действует так благотворно, что его «считают истинным». Доказательство от удовольствия («силы») как критерий истины. – Итак, инстинкт причинности обусловливается и возбуждается чувством страха. «Почему?» должно, если только возможно, не столько давать причину ради нее самой, сколько, скорее, причину определенного сорта, – успокаивающую, освобождающую, облегчающую. Первым следствием такой потребности оказывается то, что в качестве причины подставляется нечто уже знакомое, пережитое, записанное в воспоминании. Новое, неизведанное, чуждое в [45] качестве причины исключается. – Таким образом, ища причин, ищут не просто некий вид объяснений, а избранный и привилегированный вид объяснений – такой, благодаря которым быстрее и надежней всего устраняется чувство чуждого, нового, неизведанного, – словом, самых привычных объяснений. – Следствие: один вид установления причин все более перевешивает, концентрируется в систему и, наконец, выступает доминирующим, т.е. просто исключающим другие причины и объяснения. – Банкир сейчас же думает о «деле», христианин – о «грехе», девушка о своей любви.

6

Вся область морали и религии подпадает под это понятие воображаемых причин. – «Объяснение» неприятных общих ощущений. Они обусловливаются враждебными нам существами (злыми духами: самый прославленный случай – ложное понимание истеричек как ведьм). Они обусловливаются такими поступками, которые нельзя одобрить (чувство «греха», «греховности», подсовываемое под физиологическое недомогание, – всегда находишь основания быть недовольным собой). Они обусловливаются как наказания, как расплата за нечто, чего нам не следовало бы делать, чем нам не следовало бы быть (в бесстыдной форме обобщено Шопенгауэром в том положении, в котором мораль выступает тем, что она есть, настоящей отравительницей и клеветницей на жизнь: «Всякое великое страдание, все равно, телесное или духовное, говорит нам, чего мы заслуживаем, ибо оно не могло бы постичь нас, если бы мы его не заслуживали». Мир как воля и представление 2, 666). Они обусловливаются необдуманными, не приводящими к добру поступками (аффекты, чувства предполагаются в качестве причин, в качестве «виновных»; физиологические бедствия истолковываются с помощью других бедствий как «заслуженные»). – «Объяснение» приятных общих ощущений. Они обусловливаются упованием на Бога. Они обусловливаются сознанием добрых дел (так называемая «чистая» совесть, физиологическое состояние, порою как две капли воды схожее с удачным пищеварением). Они обусловливаются счастливым [46] исходом предприятий (наивное ложное заключение: счастливый исход предприятия вовсе не вызовет у какого-нибудь ипохондрика или Паскаля приятных общих ощущений). Они обусловливаются верой, любовью, надеждой – христианскими добродетелями. – В действительности все эти мнимые объяснения суть результаты и как бы переводы чувства удовольствия или неудовольствия на неправильный диалект: человек в состоянии надеяться потому, что основное физиологическое чувство снова стало сильным и богатым; уповают на Бога потому, что чувство полноты и силы дает человеку спокойствие. – Мораль и религия всецело относятся к психологии заблуждения: в каждом отдельном случае причину путают с воздействием; или истину путают с воздействием чего-то считаемого истинным; или же состояние сознания путают с причинностью этого состояния.

7

Заблуждение, касающееся свободной воли. – Мы нынче совершенно не сочувствуем понятию «свободная воля»: мы слишком хорошо знаем, что оно такое – самый сомнительный фокус теологов, какой только есть, с целью сделать человечество «ответственным» в их смысле, т.е. сделать зависимым от них… Я даю здесь лишь психологию всякого возлагания ответственности. – Всюду, где ищут ответственности, ищущим обыкновенно является инстинкт желания наказывать и судить. Становление лишают его невинности, если какое-нибудь положение вещей сводят к воле, к намерениям, к актам ответственности: учение о воле изобретено главным образом в целях наказания, т.е. желания находить виновных. Вся прежняя психология, психология воли, зиждется на том, что ее создатели, жрецы, стоявшие во главе древних общин, хотели закрепить за собой право присуждать к наказаниям – или закрепить такое право за Богом… Людей мыслили «свободными», чтобы их можно было судить и наказывать, – чтобы они могли стать виновными: следовательно, каждый поступок должен был мыслиться как намеренный, а источник каждого поступка – находящимся в сознании (– чем наипринципиальнейшее фальшивомонетни- [47]чество in psychologicis было возведено в принцип самой психологии…). Нынче, когда мы вступили в стадию обратного движения, когда мы, имморалисты, пытаемся всеми силами снова изъять из мира понятия вины и наказания и очистить от них психологию, историю, природу, общественные установления и санкции, в наших глазах не существует более радикальных противников, чем теологи, продолжающие, посредством «наказания» и «вины», заражать невинность становления понятием «нравственного миропорядка». Христианство есть метафизика палача…

8

В чем может заключаться наше учение? – Что никто не дает человеку его качеств – ни Бог, ни общество, ни его родители и предки, ни он сам (– бессмыслица последнего из отрицаемых здесь представлений имеет место в учении Канта, как «интеллигибельная свобода», а может быть, уже и у Платона). Никто не ответствен за то, что он вообще существует, что он устроен так-то и так-то, что он находится среди этих обстоятельств, в этом окружении. Фатальность его сущности невозможно вырвать из фатальности всего того, что было и что будет. Он не есть следствие собственного намерения, воли, цели, в лице его не делается попытка достичь «идеала человека», или «идеала счастья», или «идеала нравственности», – абсурдно пытаться свалить его сущность в какую-нибудь цель. Понятие «цель» изобрели мы: в реальности цель отсутствует… Ты необходим, ты частица рока, ты принадлежишь к целому, существуешь в целом – нет ничего, что могло бы судить, мерить, сравнивать, осуждать наше бытие, ибо это значило бы судить, мерить, сравнивать, осуждать целое... Но нет ничего, кроме целого! – Что никого больше не будут делать ответственным, что специфику бытия не смогут сводить к causa prima, что мир, ни как сенсориум, ни как «дух», не есть единство, только это и есть великое освобождение, – только этим и восстанавливается вновь невинность становления… Понятие «Бог» было до сих пор сильнейшим возражением против бытия… Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность в Боге: этим впервые спасаем мы мир. [48]

 

 

«Исправители» человечества

 

1

Мое требование к философам известно: надо становиться по ту сторону добра и зла, оставлять иллюзию морального суждения далеко внизу. Это требование вытекает из понимания, впервые сформулированного именно мною: что нет вовсе никаких моральных фактов. Моральное суждение имеет то общее с религиозным, что верит в реальности, не являющиеся таковыми. Мораль есть лишь истолкование известных феноменов, точнее говоря, ложное толкование. Моральное суждение, как и религиозное, относится к той ступени невежества, на которой ещё отсутствует само понятие реального, различение реального и воображаемого: так что слово «истина» на этой ступени служит обозначением исключительно того, что мы нынче называем «фантазиями». Поэтому моральное суждение никогда не следует принимать буквально: как таковое, оно содержит одну только нелепость. Однако оно остаётся неоценимым в качестве семиотики: оно открывает, по крайней мере сведущему, ценнейшие реальности культур и душевных миров, которые недостаточно знали, чтобы «понимать» самих себя. Мораль есть просто язык знаков, просто симптоматология: нужно сперва знать, с чем мы здесь имеем дело, чтобы извлечь из нее пользу.

2

Вот, в качестве первого и совершенно предварительного примера. Во все времена хотели «исправлять» людей: прежде всего это называлось моралью. Но за одним и тем же словом скрываются самые разнообразные тенденции. «Улучшением» называют как укрощение зверя «человека», так и разведение определенной породы человека: только с помощью этих зоологических termini можно выразить реальности, – разумеется, такие реальности, о которых типичный «испра- [49]витель», священник, ничего не знает, – не желает знать... Называть укрощение животного его «улучшением» – это звучит для наших ушей почти шуткой. Кто знает, что происходит в зверинцах, тот сомневается в том, чтобы зверя там «улучшали». Его ослабляют, делают менее опасным, из-за депрессивного аффекта страха, из-за боли, ран, голода он становится болезненным зверем. – Не иначе обстоит и с укрощенным человеком, которого «исправил» священник. В раннем средневековье, когда церковь действительно была прежде всего зверинцем, всюду охотились за прекраснейшими экземплярами «белокурых бестий», – «исправляли», например, знатных германцев. Но как выглядел после этого такой «исправленный», завлечённый в монастырь германец? Как карикатура на человека, как выродок: он сделался «грешником», он сидел в клетке, его заперли в круг сплошных ужасных понятий... И вот он слег, больной, жалкий, озлобленный на самого себя; полный ненависти к жизненным порывам, подозрений ко всему, что было ещё сильным и счастливым. Словом, «христианин»... Говоря физиологически: в борьбе со зверем разрушение его здоровья может быть единственным средством сделать его слабым. Церковь поняла это: она испортила человека, она ослабила его, – но она заявила претензию на то, что «исправила» его...

3

Возьмем другой случай так называемой морали – случай выведения определенной расы и породы. Грандиознейший пример этого дает индийская мораль, санкционированная как религия в качестве «Закона Ману». Здесь поставлена задача выведения разом не менее четырех рас: жреческой, воинской, торговой и земледельческой, и, наконец, расы слуг, шудр. Ясно, что здесь мы уже не среди укротителей зверей: чтобы разработать хотя бы только план подобной селекции, нужен во сто крат более мягкий и разумный вид человека. Вздыхаешь свободно, переходя из христианской атмосферы больниц и тюрем в этот более здоровый, высокий, просторный мир. Как убог «Новый Завет» по сравнению с Ману, как дурно он пахнет! – Однако и этой организации понадоби- [50]лось быть устрашающей, – на сей раз в борьбе не с бестией, а с ее антитезой, с беспородным человеком, с человеко-помесью, с чандалой. И опять-таки она не нашла другого средства сделать его безопасным, слабым, как сделав его больным, – это была борьба с «великим множеством». Возможно, не существует ничего более противоречащего нашему чувству, нежели эти предохранительные меры индийской морали. Третье предписание, например (Avadana-Sastra I), «о нечистых овощах», устанавливает, что единственной пищей, дозволенной чандале, должны быть лук и чеснок, с учетом, что священная книга воспрещает давать им зерна или плоды, носящие семена, или воду, или огонь. То же предписание устанавливает, что необходимая им вода не может быть взята ни из рек, ни из источников, ни из прудов, а лишь из подступов к болотам и углублений, оставленных следами животных. Равным образом им запрещалось стирать белье и мыться самим, так как данной им из милости водою они были вправе пользоваться лишь для утоления жажды. Наконец, следовал запрет женщинам-шудрам оказывать помощь женщинам-чандалам при родах, последним же нельзя было помогать при родах друг другу… – Эффект от таких санитарно-полицейских предписаний не замедлил сказаться: смертельные эпидемии, омерзительные половые болезни, по отношению к которым – опять же применение «закона ножа»: обрезание для мальчиков, удаление малых срамных губ для девочек. – Сам Ману говорит: «Чандала – плод прелюбодеяния, кровосмешения и преступления (– это необходимая последовательность понятия селекции). Одеждой им должны служить лишь лохмотья с трупов, посудой – разбитые горшки, украшениями – старое железо, а для богослужений только злые духи; они должны без отдыха скитаться. Им запрещается писать слева направо и пользоваться для писания правой рукой: обычай делать это правой рукой и слева направо закреплен только за добродетельными, за людьми расы». –

4

Эти предписания довольно поучительны: в них мы имеем собственно арийскую гуманность в совершенно чистом, в [51] совершенно первоначальном виде, – мы узнаем, что понятие «чистая кровь» является антиподом какой бы то ни было безобидности. С другой стороны, становится ясным, в каком народе увековечилась ненависть, чандальная ненависть к этой «гуманности», где она стала религией, где она стала гением… С этой точки зрения свидетельством первостепенной важности являются Евангелия; а еще более – книга Еноха. – Христианство, имеющее иудейский корень и постижимое лишь как растение этой почвы, представляет собою противоход всякой морали отбора, расы, привилегии: это антиарийская религия par excellence; христианство – переоценка всех арийских ценностей, победа ценностей чандалы, проповедь Евангелия нищим и низкородным, всеобщее восстание всех попираемых, униженных, неудавшихся, пострадавших против «расы», – бессмертная месть чандалы как религия любви

5

По тем средствам, которые мораль выведения породы и мораль укрощения применяют для достижения своих целей, они вполне стоят друг друга: мы вправе в качестве высшего постулата констатировать, что для создания морали нужно иметь безусловно волю к чему-то совершенно противоположному ей. Вот великая, жуткая проблема, которую я преследовал дольше всего: психология «исправителей» человечества. Маленький и, в сущности, скромный факт, факт так называемой pia fraus1, дал мне первый подступ к этой проблеме: pia fraus, наследие всех философов и жрецов, которые «исправляли» человечество. Ни Ману, ни Платон, ни Конфуций, ни иудейские и христианские учителя никогда не сомневались в своем праве на ложь. Они не сомневались в совсем других правах… Формулируя это, можно сказать: все средства, с помощью которых человечество пытались до сих пор сделать нравственным, были совершенно безнравственны. –

1 святая ложь (лат.). [52]

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8