Мы, филологи

(отрывки из ненаписанной книги)

 

 

Фридрих Ницше

Сост. и пер. А. Россиуса

 

3 [31]

Бентли заставил Горация предстать перед судилищем, которому он наверняка дал бы отвод. Восторженное почтение, пожинаемое проницательным человеком в качестве филолога, пропорционально редкости, с какой у филологов мы встречаем проницательность. — Письмо Бентли, направленное против Горация, отдает тоном школьного учителя, разве что цензуре тут подвергается вроде бы и не сам Гораций, но рукописное предание; в действительности, однако, он метит в Горация. Так вот, для меня ясно раз и навсегда, что написать одну единственную строку, стоящую того, чтобы ее комментировали ученые позднейших времен, есть дело, неизмеримо перевешивающее заслуги величайшего из критиков. Удел филолога — глубокая скромность. Улучшение текстов — увлекательная работа для ученых, разгадывание ребусов, однако нельзя смотреть на это как на что-то особенно серьезное. Скверно, если древность будет вести с нами менее внятный разговор из-за того, что путь перегородили миллионы слов.

3 [49]

Когда я говорю, что греки, в общем и целом, все же нравственнее современных людей, что это значит? Дух греков с полной ясностью виден в их поступках; он показывает, что они не знали стыда, что у них не было и намека на нечистую совесть. Они были откровеннее нас, больше во власти страстей, такими, какими бывают художники; почти детская наивность осеняет их. И потому, при всей порочности, на них лежит какая-то особая печать чистоты, нечто сродни святости. Замечательно высокая мера индивидуальности — не должна ли здесь крыться высшая нравственность? Если принять, что характер их развивался постепенно, то что же в конце концов послужило источником столь значительной индивидуальности? Взаимная заносчивость, состязание? Возможно. Ничтожно малая тяга к условностям.

3 [51]

Тени в гомеровском Аиде — каким же, в конце концов, должно быть существование, образ которого они являют? Я полагаю, что это портрет филолога; лучше быть “последним поденщиком”, чем столь бескровной памятью о прошлом — великом и малом. (На заклание — много овец.)

3 [57]

Удивительное дитя Бентли, дочь его Иоанна, сожалела о том, что отец истратил столько времени и таланта на критику чужих трудов в ущерб собственным своим сочинениям. “Бентли некоторое время молчал, погрузившись в себя; наконец он сказал, что замечание ее вполне справедливо; он и сам чувствовал, что своими природными дарованиями ему, может быть, следовало распорядиться по-иному: между тем как в ранние свои годы он кое-что сделал во славу Божию и на благо ближних (он имеет в виду свое Confutation of Atheism), в дальнейшем, однако, гений древних язычников прельстил его, и он, отчаявшись подняться до их высот любым иным путем, взобрался к ним на плечи, чтобы смотреть вперед поверх их голов”.

3 [62]

Филология как наука о древнем мире не может, разумеется, продолжаться вечно; материал ее исчерпаем. Не может быть исчерпано постоянно новое приспосабливание каждого века к классической античности, оценка себя по ее мерке. Поставьте перед филологом задачу — посредством античности лучше понять свое время: тогда задача его становится вечной. — Вот антиномия филологии: в действительности древность всегда понимали только через современность — так не пришло ли время современность понимать через древность? Точнее: люди всегда объясняли для себя древность, исходя из пережитого ими, а по примеру освоенной таким образом древности таксировали, оценивали свой собственный опыт.
Следовательно, наличие опыта должно быть обязательным условием для филолога — но это значит: сперва будь человеком, тогда и в качестве филолога ты будешь небесплоден. Отсюда следует, что филологами пригодны быть зрелые мужи, те, кто на всем протяжении богатой опытом жизни филологами не были.

5 [25]

Когда появляется нечто великое, к тому же наделенное известной устойчивостью, мы вправе предполагать предшествующую сему тщательную работу по выведению породы, — как, например, у греков. Как получилось, что столь многие среди них сумели достичь свободы?
Воспитать воспитателей! Но те, кто идет первыми, должны воспитать себя сами! Для них-то я и пишу.

5 [50]

Среди вещей, о которых учит нас древность, есть такие, что мне нелегко было бы высказаться о них публично.

5 [55]

План гл. 1
Из всех ветвей знания филология до сего дня — в наиблагоприятнейшем положении: столетиями у всех народов наибольшее число поспешествующих ей, коим вверено попечение о благородном юношестве и тем самым — прекраснейший случай для того, чтобы преумножить себя, чтобы возбудить к себе почтение. Каким путем достигли они этой власти?
 

Перечисление различных предрассудков в их пользу. Что же теперь, когда таковые были распознаны в качестве предрассудков? — Что останется от филологии, если вычесть интересы сословия, поиска средств пропитания? Если произнести вслух правду о классической древности и о мере ее дарований в деле воспитания для современной эпохи?

гл. 2

Чтобы дать ответ, обратим взор к тому, как воспитывается филолог, каков его генез: если устранить указанные интересы, он не появится на свет вовсе.

гл. 3

Если бы внешнему миру открылось, до какой степени классическая древность — вещь, строго говоря, несовременная, филологов больше не назначали бы учителями.

гл. 4

Только союз между филологами, которые не хотят или не могут понять древность, и общественным мнением, которое руководствуется предрассудками на сей счет, до сих пор еще сообщает филологии ее могущество.

гл. 5

Филолог будущего как скептик насчет всей нашей культуры и потому истребитель филологического цеха.

5 [59]

Греки и филологи
 

Греки поклоняются красоте Филологи пустословы и пустоплясы развивают тело заповедник уродов мастера говорить косноязычны преобразители повседневного охочие до грязи педанты в религиозное слушатели и наблюдатели ловцы словесных блох и ночные совы наклонны к символизму неспособность к символическому личная свобода рабы государства до неистовства незамутненный взгляд на мир переодетые попы разумом пессимисты филистеры

5 [67]

Первое зерно в Элевсине, первая виноградная лоза в Фивах, первая олива... фиговое дерево.

5 [70]

Греки, гений среди народов.
По нраву — дети. Легковерны.
Подвержены страстям. Живут, не отдавая себе отчета в том, что они плодят гений. Враги всякой скованности и тупости. Страдание. Неблагоразумие поступков. Особый род интуитивного прозрения в природу несчастья, при солнечном гениально-ясном темпераменте. Глубина осмысления и прославление простейших вещей (огонь, земледелие). Чуждость историзму. Инстинктивное признание культурной миссии полиса: центр и периферия, благоприятствующие мужам великим. (Обозримость общества в его совокупности и вместе с тем возможность говорить с ним как с единым целым.) Индивидуум, через полис поднятый до наивысшего предела своих сил. Зависть, взаимная ревность, как свойственно людям гениальным.

5 [81]

Греки не ведали трезвости. Чрезмерная чувствительность, ненормально преувеличенная деятельность нервов и мозга, порывистость и болезненный накал желаний.

5 [85]

Возвышение сиюминутного до колоссального и вечного, например, у Пиндара.

5 [100]

Из смертельной взаимной вражды вырастает у греков и pЧliz, и даже aiьe`n aьristeuґein. “Эллинство” и “человеколюбие” — то были противоположности, как бы ни льстили себе древние.

5 [117]

Боги делают людей еще дурнее: такова природа человека. Кого мы не любим, тому мы желаем сделаться хуже, чем он есть, и потом потираем руки от радости. Здесь проявляет себя та черная философия ненависти, что еще не написана, ибо повсюду ощущает ее всякий как pudendum.

5 [118]

Панэллинский Гомер наслаждается фривольностью богов; но поразительно, как умеет он снова возвратить им их достоинство. Однако и так немыслимо возносить себя — это тоже по-гречески.

5 [120]

Так откуда же берет начало зависть богов? Никто не верит в спокойное бестревожное счастье, но только в счастье чрезмерное и заносчивое. Грекам наверняка скверно делалось на сердце, слишком легко было ранить их душу: горько было им взирать на счастливца. Вот это — по-гречески. Стоило появиться где-нибудь исключительному таланту, и толпа завистников должна была разрастаться до невиданных размеров; а случись с ним беда, говорили: «Ага! Он слишком был заносчив». И каждый из них, будь у него талант, повел бы себя заносчиво; и каждый с великой охотой исполнил бы роль бога, насылающего несчастье.

5 [121]

Греческие боги не требовали перемены образа мыслей; они вообще не были чересчур докучливы и назойливы: почему и было возможно принимать их всерьез и верить в них. Как бы то ни было, греческий дух созрел в гомеровские времена: легкомысленность образов и фантазии необходима, чтобы сколько-нибудь успокоить и направить в свободное русло непомерно страстный природный склад. Всякий раз, как слово берет в них разум, какой же горькой и жестокой предстает жизнь! Они не обманывают себя. Но они окружают жизнь игрою иллюзий. Симонид учит жизнь принимать как игру: серьезность слишком была им знакома как боль. В песнях их поэтов страдания людей для богов — удовольствие. Это-то греки знали: лишь через искусство само страдание может стать удовольствием, vide tragoediam.

5 [167]

Задачей должно быть — превзойти все греческое действием. Но для этого нужно сперва познать его! — бывает такая основательность, что служит лишь предлогом для ничего не делания. Задумаемся, много ли понимал в древностях Гете; конечно же, меньше, чем филолог, и все-таки достаточно, чтобы столкновение его с ними было плодотворно. Не должно знать о предмете больше, чем можешь создать и сам. Более того, единственное средство воистину познать что-либо — попытаться сделать это. Попробуй жить по-древнему — это тотчас приблизит тебя к древним на сто верст ближе, чем вся ученость. — Наши филологи не дают малейшего повода заподозрить, что они хоть сколько-нибудь готовы к такому состязанию с классической древностью, — вот почему их античность остается без воздействия на учеников.

Наука как состязание (Ренессанс, Гете) и наука как безнадежность!