Фридрих Ницше
Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам
4.
Отношение шопенгауэровской философии к возможной немецкой культуре
По изд.: Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах / Ин-т философии.– М.: Культурная революция, 2005 – Т. 1/1: Рождение трагедии. Из наследия 1869–1873 гг. / Пер. с нем. В. Бакусева, Л. Завалишиной и др.; общ. ред. И.А. Эбаноидзе. – 2012. – 416 с. - C.287-290
Предисловие
В милой подлой Германии образование валяется теперь таким заброшенным на улицах, зависть ко всему великому царствует так бесстыдно и всеобщий шум стремящихся к счастью раздается так оглушительно, что надо иметь твердую веру, почти в духе credo quia absurdum est, чтобы еще надеяться здесь на будущую культуру и, прежде всего, работать для нее, общественно учить, в противоположность к «общественно мнящей» прессе. Те, на сердце у кого лежит бессмертная забота о народе, должны с силой освободить себя от осаждающих их со всех сторон импульсов актуального и ныне значимого и создать впечатление, будто они причисляют всё это к безразличным вещам. Они должны так поступить, потому что они хотят мыс лить и потому, что их мышлению препятствует противное зрелище и неясный шум, смешанный еще чего доброго с трубным гласом военной славы; прежде же всего потому, что они хотят верить в немецкое, и с потерей этой веры лишились бы своей силы. Пусть не осуждают этих верующих, если они издали и свысока смотрят на землю своих обетов! Их страшат испытания, коим подвергается благосклонный иностранец, коль скоро он живет между немцами и вынужден дивиться тому, как мало соответствует немецкая жизнь тем великим личностям, творениям и поступкам, которые он в своей благосклонности учился чтить как собственно немецкое. Где немец не может подняться до великого, там он не дорастает даже до посредственности. Даже прославленная немецкая наука, в которой выставлено напоказ и как будто преображено известное количество самых полезных домашних и семейных добродетелей – верность, самоограничение, прилежание, скромность, чистоплотность, – всё же не есть результат этих добродетелей; при ближайшем рассмотрении этот мотив, побуждающей немцев к неограниченному познанию, окажется гораздо больше похожим на недостаток, изъян, пробел, чем на избы ток сил, – чуть ли не следствием скудной, безобразной, без жизненной жизни и даже бегством от нравственного ничтожества и злобы, которым поддается немец, когда у него нет таких отдушин, и которые тоже пробиваются наружу наперекор науке, да часто и в ней самой. Ограниченность в жизни, познании и суждениях – подлинный удел немцев как настоящих виртуозов филистерства; едва кто-нибудь захочет поднять их до сферы возвышенного, они делаются тяжелыми как свинец и как свинцовые гири привешиваются к своему истинно великому, чтобы низвести его с эфира к себе и к своему жалкому убожеству . Может быть, эта филистерская «уютность» есть лишь вырождение одной чисто немецкой добродетели – беззаветного углубления в единичное, мелкое, ближайшее и в таинства личности, – но теперь эта заплесневелая добродетель хуже самого явного порока; особенно с тех пор, как мы признали в себе это качество радостно и всем сердцем, вплоть до литературного самопрославления. Теперь «образованные» среди (как известно) столь культурных немцев и «филистеры» среди (как известно) столь некультурных – публично пожимают друг другу руки и совещаются между собою, как впредь следует заниматься литературой, поэзией, живописью, музыкой и даже философией, мало того, даже править, чтобы не стоять слишком далеко от «образования» первых и не нарушать «уютности» последних. Это называют теперь «немецкой культурой нашего времени»; причем надо было бы еще установить, по какому признаку узнаётся тот «образованный», после того как мы знаем, что его молочный брат, немецкий филистер, без застенчивости, как будто утратив свою невинность, сам дает теперь познать себя как такового всему свету.
Образованный теперь прежде всего образован исторически: своим историческим сознанием он спасается от возвышенного, – так же, как филистер спасается от него благодаря своему «уюту». Теперь уже не энтузиазм, возбуждаемый историей – как вправе был полагать Гёте – но прямое притупление всякого энтузиазма есть цель этих поклонников «nil admirari1», когда они стремятся всё понять исторически; но к ним следовало бы воззвать: «Вы – глупцы всех столетий! История сделает вам только те признания, которые вас достойны! Мир во все времена был полон пошлостями и ничтожествами: для вашей исторической похоти открываются они и только они. Вы целыми тысячами можете наброситься на эпоху и после этого вы будете голодать так же, как до этого, и еще осмелитесь хвалиться вашим своеобразным здоровьем, которое вы себе наголодали. Illam ipsam quam iactant sanitatem non firmitate sed ieiunio consequuntur (Dialogus de orator. c. 25)2. Всего существенного история не пожелала вам сказать; с насмешкой невидимо стоит она подле вас, подавая в руку одному государственный акт, другому – отчет о посольстве, третьему – хронологическую дату, или этимологию, или какую-нибудь прагматическую паутину. Не думаете ли вы в самом деле, что можно подвести истории итог, как простому счету, и что для этого вам хватит вашего заурядного разумения и вашего математического образования? Как должно быть досадно вам слушать, что другие рассказывают из самых известных эпох о вещах, которых вы никогда, никогда не поймете!»
1 ничему не удивляться (лат.).
2 Они достигают той пресловутой «здравости» красноречия, которою так похваляются, не изобилием силы, а ее скудостью. (Диалог об орат<орах>, с. 25) (лат.).
Если к этой чуждой одухотворения образованности, называющей себя исторической, и к филистерству, враждебно лающемуся на всё великое, – если ко всему этому прибавить еще третье, грубое и возбужденное общество стремящихся «к счастью», то в итоге получится такой гвалт и толчея, что мыслитель, заткнув уши и закрыв глаза, должен бежать в самую уединенную пустыню, – туда, где он сможет увидеть то, чего те никогда не увидят, и услышать то, что звучит ему из глубин природы и с высоты звезд. Здесь он беседует с овевающими его великими проблемами, голоса которых раздаются, конечно, столь же неуютно-устрашающе, сколь и неисторически-вечно. Слабый бежит от их холодного дыхания, подводящий счеты пробегает их насквозь, даже ничего не почуяв. Хуже всего приходится с ними тому «образованному», который иногда по-своему серьезно трудится над ними. Для него эти призраки превращаются в паутину понятий и в пустые звуковые фигуры. Хватаясь за них, он воображает, что обладает философией; в поисках их он карабкается по так называемой истории философии; а когда он наконец соберет и нагромоздит целую тучу таких абстракций и шаблонов, может случиться, что настоящий мыслитель встанет у него на пути и одним дуновением раздует их. Отчаянное не удобство заниматься философией, будучи «образованным»! От времени до времени ему, однако, кажется, будто стала возможной невозможная связь философии с тем, что теперь гордо величает себя немецкой культурой; какое-то двойственное существо шалит и перемигивается с обеими областями и в обеих запутывает фантазию. Пока же немцам, если они не хотят позволить себя запутать, можно дать один совет. Пусть они спрашивают себя в связи со всем, что они называют «образованием»: настолько ли серьезна и плодотворна и настолько ли избавительна для немецкого духа, настолько ли очистительна для немецких добродетелей эта немецкая культура, чтобы за нее мог высказаться единственный философ девятнадцатого столетия – Артур Шопенгауэр?
Вот – философ; ищите же подходящей к нему куль туры! И если вы можете чаять, какой должна быть та куль тура, которая соответствовала бы такому философу, – вы этим самым уже произнесли приговор над всей вашей образованностью и над вами самими!
КОММЕНТАРИЙ:
Ср. ПСС 7, 19 [88. 200].
Гете. – См. Максимы и рефлексии, 495; нем. изд.: Aus Wilhelm Meisters Wanderjahren, Betrachtungen im Sinne der Wanderer, 1829.
«nil admirari». – См. Гораций, Послания, I, 6, 1–2.
Illam … 25. – См. Корнелий Тацит, Диалог об ораторах, 23. См. также ДШ 11.