Страницы: 1 2 3

Поскольку Ницше считает, что все в мире взаимосвязано, желание человека быть другим есть также желание того, чтобы весь мир был другим. Этот факт объясняет, почему он описывает только две реакции на предложение демона. Если я принимаю любую часть себя и свою жизнь, я принимаю все, что с ней связано, и все, что связано с миром в целом. Но если я отвергаю любую часть, пусть маленькую и незначительную, тогда я отвергаю всю свою жизнь и вместе с ней весь мир. Компромисса здесь быть не может.

Эта версия вечного возвращения теперь может быть обобщена и применена ко всему миру. Предложенный нами подход (C) приобретает следующий вид:

(C') Если что-нибудь в мире повторится, включая единичную жизнь или хотя бы один момент в ней, тогда все в мире повторится точно таким же образом.

В «Веселой науке» Ницше, вероятно, еще не продумал свою позицию именно в таких терминах и не связывал ее напрямую с концепцией воли к власти, которая, как показывает Кауфман⁵⁵, находилась в то время в процессе разработки. Его интересовал лишь вопрос «как бы мы отреагировали на возможность прожить свою жизнь снова? ». Но начало было положено. То, к чему он пришел в августе 1881 года, «6000 футов по ту сторону человека и времени»⁵⁶ (EH III: ТГЗ 1), представляет собой, без сомнения, базовую концепцию «Так говорил Заратустра». Поразительные следствия этой идеи присутствуют в разных частях текста. Если бы у нас была другая жизнь (наша жизнь), она обязательно должна была бы являться той же, уже прожитой нами жизнью. Она не может быть той же самой жизнью, не являясь частью того же самого мира, в котором мы уже жили и который, следовательно, должен был бы повториться точно так же, как раньше, вплоть до мельчайших, самых отвратительных и ужасных деталей⁵⁷.

Заратустра – «безбожник», предлагающий своим слушателям: «оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах!»⁵⁸ (ТГЗ, Предисловие 3), – благодаря идее вечного возвращения обнаруживает, что эта жизнь и этот мир являются единственной жизнью и единственным миром: «Эта жизнь – твоя вечная жизнь!»⁵⁹ (11 [183], весна – осень 1881 г.). Даже если мы могли бы жить вновь, даже если мы получили бы эту возможность бесконечно много раз, мы бы обрели лишь ту жизнь, которую уже имели. Следовательно, если наша жизнь может когда-нибудь быть искуплена, она должна быть искуплена сейчас, а не после смерти. «Иной» мир, по Ницше, принципиально невозможен и представляет собой коварную ложь.

Ницше считает, что вторая, иная жизнь невозможна, потому что каждое мое действие в равной степени составляет то, что я есть. Но почему мы должны принимать эту точку зрения? Незначительные отличия в моих действиях (например то, что в какой-то неважный момент на мне была немного другая одежда), должны приводить лишь к незначительным отличиям в моей личности. Разве Ницше не должен допускать подобные вариации в значимости?

Строго говоря, позиция Ницше заключается в том, что каждое действие человека в равной степени без оговорок является частью его личности: никакие вариации не возможны. Однако на психологическом уровне вечное возвращение может дать более сложный ответ на этот вопрос. Хотя совершение действия в некотором смысле предзадано и неизменно, его значение (т. е., в конечном счете, его сущность) может меняться.

Первое, на что следует обратить внимание в данном контексте: с моей стороны было бы ошибкой желать в точности повторить свою жизнь в том же виде, но с одним единственным исключением (например когда я надел неподходящий галстук), которое я считаю незначительным. Почему я хочу, чтобы это событие было другим? Почему я вообще обратил на него внимание, выделил и придал ему значение, если для меня изначально не было важно, что оно произошло? Незначительные события – это именно те события, которые не остаются с нами; они не являются даже частью нашего представления о своей жизни. Ницше проявляет интерес к тем аспектам нашей жизни, которыми интересуемся мы сами. Это аспекты, которые важны для нас, придают нашей жизни уникальность и определяют, кто мы такие в наших же глазах. Некоторые люди действительно считают, что одежда совсем не важна. И тех, для кого выбор неправильного галстука – это пустяк, не будут мучить тошнота и отчаяние в связи с перспективой пережить это снова, то есть при мысли (если она вообще возникнет), что они уже сделали это. То же самое относится ко всему, что мы считаем несущественным. Если мы хотим, чтобы только незначительно иные особенности нашей жизни были иными (при условии, что мы вообще о них знаем), мы желаем быть в значительной степени такими же, какими являемся. Но сам факт того, что мы осознаем какую-то определенную деталь, позволяет предположить, что она для нас более важна, чем мы готовы признать.

Что же тогда вообще важно для нашего восприятия самих себя? На этот вопрос, согласно Ницше, нет ответа по двум причинам. Первая причина состоит в отсутствии однотипного ответа, подходящего разным людям. Этот подход обусловлен ницшевским перспективизмом: «тот открыл себя самого, кто говорит: это мое добро и зло; этим заставил он замолчать крота и карлика, который говорит: “Для всех добр, для всех зол”…“Это – теперь мой путь, – а где же ваш? ” – так отвечал я тем, кто спрашивал меня «о пути». Ибо пути – вообще не существует!»⁶⁰ (ТГЗ III, 11). Вторая причина заключается в следующем: в долгосрочной перспективе не существует неизменного ответа даже на вопрос о том, что является значимым для каждого конкретного человека. Относительная важность нашего опыта и действий не определена раз и навсегда; это скорее особенность, которую мы жестко контролируем. Хотя Ницше считает все наши действия одинаково важными для нашей сущности, он также полагает, что то, как они связаны с нашей сущностью и какую сущность формируют, – это всегда открытый вопрос. Как мы воспринимаем отношения между нашими действиями, какие шаблоны мы принимаем за типичные и определяющие наше поведение, какие действия вписываются в них и имеют долгосрочные последствия, а какие не вписываются и являются лишь исключениями и случайностями – все эти вопросы, по его мнению, постоянно получают разные ответы. Действующее лицо, которое Ницше иногда называет сверхчеловеком, по сути, знает о текучем характере личности. Именно эта текучесть объясняет акцент Ницше на постоянном самопреодолении, когда он вводит образ сверхчеловека в предисловии и в ранних главах «Так говорил Заратустра».

В свою очередь, текучесть личности объясняет, почему вечное возвращение может функционировать как «высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута»⁶¹ (EH III: ТГЗ 1). Обсуждение в главе «Об избавлении» (ТГЗ II, 20) предполагает, что жизнь может быть оправдана лишь в том случае, если принята во всей полноте. Явный признак последнего – желание вечно повторять ту самую жизнь, а потому и все остальное в мире. Следовательно, мы должны желать, чтобы ничто в этой жизни и в мире не было другим. Предположим, что человек принимает идею Заратустры, пытается быть таким, каким ему хотелось бы быть снова, и старается действовать как сверхчеловек (см. ТГЗI, 1). Может ли такой проект увенчаться успехом?

Попытка его реализации столкнется с двумя серьезными трудностями. Во-первых, наша способность контролировать будущее не кажется такой абсолютной, как иногда говорит Заратустра, поскольку то, что возможно в любой момент времени, всегда ограничено уже произошедшим – нашим прошлым и настоящим. Использованный Ницше образ «вечно вращающегося колеса»⁶² (ТГЗ I, 1) кажется в данном контексте слишком простым. Во-вторых, согласно наивной, но трудно уязвимой точке зрения, наше прошлое предоставлено нам в настоящий момент: оно состоит из событий, которые уже произошли и над которыми мы больше не имеем никакого контроля. Среди них определенно есть опыт и действия, черты характера и даже целые стадии развития нашей личности, а также части нашей жизни, которые мы не без оснований никогда не захотим повторить снова, о которых мы не можем не сожалеть. Они постоянны. Как же мы тогда можем принять эти неприемлемые части нашего прошлого?

Те же вопросы занимают Ницше в «Так говорил Заратустра»:

«Спасти минувших и преобразовать всякое “было” в “так хотел я” – лишь это назвал бы я избавлением! […] / Волить – это освобождает – но как называется то, что и освободителя заковывает в цепи? / “Это было”: так называется скрежет зубовный и сокровенная печаль воли. Бессильная против того, что сделано, – она злобный созерцатель всего минувшего. / Вспять не может волить воля; не может она победить время и стремление времени, – в этом сокровенная печаль воли»⁶³ (ТГЗ II, 20).

Утверждение Ницше представляется невозможным, если только в результате невероятного везения мы никогда не совершали ничего, о чем бы мы сожалели, или посредством самообмана не убедили себя в этом. Прошлое заставляет нас отвергать любое будущее, к которому оно ведет. И поскольку с точки зрения Ницше все проявления личности одинаково важны для нее, получается, что, если есть одна часть нашей жизни (и заодно часть всего мира), которую мы не можем принять, мы не сможем принять и никакой другой ее части. Частичное принятие себя предполагает, что можно отличить Я как минимум от некоторых его свойств. Это свойства, от которых мы можем отказаться, не отказываясь от себя самих, а поэтому они могут быть только случайными. Однако никаких случайных свойств не существует.

Впрочем, Ницше, по всей видимости, убежден, что искупление возможно, хотя понимает его довольно оригинально: «Единственная психологическая реальность ”искупления” – это глубочайшее инстинктивное понимание того, как надо жить, чтобы ощущать себя живущим “на небесах”, в ”вечности”, – тогда как при любом ином поведении отнюдь не пребываешь “на небесах”. – Не новая вера, а новый путь жизни... »⁶⁴ (A 33). Он уверен, что благодаря новому пути жизни можно изменить даже прошлое. В этом новом пути жизни само прошлое становится новым: «”Воля есть творец”. Всякое “это было” есть обломок, загадка, ужасная случайность, пока творящая воля не добавит: “Но так хотела я!” Пока творящая воля не добавит: “Но так волю я! Так буду я волить!” (ТГЗII, 20). Такое воление «вспять» не может исправить прошлое в буквальном смысле. Однако точно сказать, чем является такое прошлое, нелегко. События прошлого всегда заключены в рамки нарратива, а разные нарративы могут порождать совершенно разные события. Именно в этом состоит позиция Ницше. Он вновь обдумывает свою идею, что каждое мое действие в прошлом есть необходимое условие того, чтобы я был тем, кто я есть сегодня. То, как я вижу мое настоящее Я, оказывает решающее влияние на саму сущность моего прошлого. Если бы я даже на мгновение стал таким, каким хотел бы быть снова, я принял бы и все мои прошлые действия (необходимые составляющие того Я, которое я хочу вернуть), которые теперь были бы переопределены заново. Создавая на основе прошлого приемлемое будущее, мы оправдываем и искупаем все, что сделало его возможным:«[…] я научил их […] собрать воедино и вместе нести всё, что есть в человеке осколок, загадка и ужасный случай, – как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их созидать будущее и всё, что было»⁶⁵ (ТГЗ III, 12) ⁶⁶. Принять настоящее значит принять все, что к нему привело. Именно в этом смысле человек может сказать об уже произошедшем: «так хотел я». Значение и сущность прошлого, подобно значению и сущности всего остального, согласно Ницше, заключаются в его отношениях. В частности, значение прошлого состоит в его отношении к будущему. Поскольку будущее еще впереди, ни значение прошлого, ни его сущность еще не установлены.

Получается, с одной стороны, прошлое нельзя изменить. На это указывает идея Ницше о том, что, если бы мы жили снова, нам пришлось бы прожить ту же самую жизнь. По его мнению, принимая события нашего прошлого как данность, мы должны попытаться на их основе достичь того, благодаря чему согласимся принять наше целостное Я. В этот момент мы принимаем все, что сделали, поскольку каждая часть прошлого сама по себе необходима и, в совокупности с другими частями, достаточна для того, чтобы мы были теми, кем являемся. Однако в данном случае прошлое изменилось. Изменился нарратив, связывающий его с настоящим. Даже случайности из нашего прошлого могут быть превращены в действия, в события, за которые мы будем готовы взять на себя ответственность («так хотел я») и которые поэтому с готовностью повторим.

В идеальном случае абсолютно все прошлое искуплено таким образом. Герой примирился со временем: «Миновало то время, когда мне смели встречаться случайности»⁶⁷ (ТГЗ III, 1). В свою очередь, примирение не может быть достигнуто без осознания того, что значение прошлого зависит от его важности для будущего. Неспособность его достичь порождает «веселье раба, не знающего никакой тяжелой ответственности, не стремящегося ни к чему великому, не умеющего ценить что-либо прошлое или будущее выше настоящего»⁶⁸. В предельном случае это отличает человека от животного, которое «не знает, что такое вчера, что такое сегодня»⁶⁹ (НР (ПВИ) II, 1). Однако, то же самое может привести и к полной противоположности такого веселья – к постоянному размышлению над прошлым, значение которого человек раз и навсегда принимает как данность. Именно этим занимается «бледный преступник» из «Заратустры»: «Ему по плечу было дело, когда он его совершал: но он не вынес его образа, когда оно совершилось. Всегда смотрел он на себя как на совершившего только одно дело. Безумием называю я это: исключение превратилось в существо его»⁷⁰ (ТГЗI, 6). Подобные размышления ответственны за ресентимент, направленный не только на других, но и на самого человека (ГМ III, 15) и объясняющий нынешнее несчастье через определение его местоположения «в какой-то вине, в каком-то сколке прошлого»⁷¹ (ГМ III, 20). В «Так говорил Заратустра» Ницше отмечает: вместо того, чтобы мстить за зло, лучше показать, что враг сделал что-то хорошее (ТГЗ I, 18). Вместо того, чтобы обижаться за причиненный вред, лучше использовать его как средство для дальнейшего развития и тем самым предотвратить саму возможность вреда. В «К генеалогии морали» картина усложняется: «Неумение долгое время всерьез принимать своих врагов, свои злоключения, даже свои злодеяния – таков признак крепких и цельных натур, в которых бьет через край пластическая, воспроизводящая, исцеляющая, а также стимулирующая забывчивость сила»⁷² (ГМI, 10) ⁷³.

Мы можем отнестись к событию из прошлого серьезно и попытаться сделать его важной частью сложной, гармоничной и единой картины. Или мы можем отказаться от серьезного отношения к нему и своими дальнейшими действиями превратить его в исключение – в событие, не имеющее никакого значения или долгосрочных последствий для нашей жизни и личности. Если событие незначительно, обида неуместна. Если это не так и, как сказал бы Джеймс, нам удается встроить событие в нашу личность, если мы в состоянии увидеть, как оно изменяется вместе с другими событиями прошлого, переходя в новое состояние (меланхолия и страдание, боль и усилия трансформируются в опыт и знание, в материал для будущего), тогда обида снова неуместна. Ведь неуместна сама мысль о том, что последствия прошлого для моего Я и, как следствие, само Я должны оставаться неизменными. Нет оснований думать, что любое действие или случайность сами по себе вредны или полезны. Качество каждого события зависит от его возможных последствий для постоянно меняющегося человеческого Я как единого целого.

Итак, оправдание жизни, согласно Ницше, заключается в тех моментах, когда, принимая настоящее, человек принимает и все прошедшее. Несмотря на то, что он, возможно, не желал чего-то в прошлом, в противном случае он не имел бы этого сейчас. В таком идеальном случае все, что связано с этим человеком, было бы и представлялось бы равнозначными частями его Я, проявляясь в каждом действии: «Ах, друзья мои! Пусть ваша Самость будет в поступке, как мать в ребенке, – таково должно быть ваше слово о добродетели!»⁷⁴ (ТГЗII, 5). По всей видимости, это предельный случай, в котором человек будет отличаться всем, если он будет отличаться чем-либо, а жизнь будет настолько организована, что если что-либо в ней изменится, то все распадется на части. При таких условиях вечное возвращение действительно составляет «высшую форму утверждения», поскольку человек желает того, что произойдет в любом случае (если бы последнее вообще произошло) : вечного повторения каждой части его жизни, которая, по всей видимости, с неизбежностью следует из другой части. Обобщая вышесказанное, заметим: такой человек хотел бы и того, что произойдет в любом случае, – вечного повторения всего остального в мире, прошлого и настоящего, случайного и намеренного, добра и зла.

Наиболее серьезную проблему для описанного выше проекта представляет самообман: мы способны убедить себя в том, что обретаем подобное отношение к жизни и миру, тогда как на самом деле это не так. Например, я мог бы желать повторить свою жизнь только потому, что не вижу ее такой, какова она на самом деле, поскольку я не позволяю себе увидеть ее важные и спорные части в правильном свете (или вообще увидеть их). Это серьезная трудность, поскольку Ницше допускает большую свободу в определении того, что является или не является частью жизни. В таком случае я мог бы быть в восторге от перспективы повторить свою жизнь и вновь оказаться тем, кто я есть, только потому, что обращаю внимание лишь на ее малую часть и отказываюсь воспринимать себя как целое.

Ницше, разумеется, знает об этих трудностях. Именно поэтому он описывает ситуацию вопроса демона как «уединеннейшее одиночество» – время, когда человек с наибольшей вероятностью будет честен с самим собой. По той же причине он подчеркивает, как трудно было Заратустре принять идею возвращения. В обоих случаях Ницше пытается предположить, насколько напряженным и болезненным должен быть самоанализ, прежде чем кто-то сможет хотя бы начать утвердительно отвечать на вопрос демона. Тем не менее, желание того, чтобы ничто не отличалось, предполагает, что человек уже пережил всё. В то же время, нет никакого независимого способа установить, что это было сделано. Последняя проблема тем более актуальна, поскольку, по всей видимости, не существует четкого смысла, в котором может быть рассмотрена вся совокупность наших действий: можно ли вообще говорить о «всей совокупности» действий человека? Как будет подробно рассмотрено в следующей главе, процесс самоанализа может быть бесконечным.

Впрочем, возможно, Ницше считает бесконечность такого изучения (или реинтерпретации) вполне приемлемым следствием своих идей. Это особенно верно, если, как я предполагаю, он вновь моделирует идеальное состояние (если отличается что-либо, то отличается все) на основе своей концепции безупречного нарратива, совершенной истории. В такой истории нет несущественных мелочей, нет ничего неуместного, произвольного, стихийного или случайного. На каждое «Почему? » есть ответ лучше, чем «Почему бы и нет? » (последнее высказывание вообще не является ответом). Как писал Уильям Лабов: «На бессмысленные истории отвечают опустошительной репликой: “И что? ” Каждый хороший рассказчик всегда парирует этот вопрос: когда его повествование завершено, для слушателя должно быть немыслимо спрашивать “И что? ”»⁷⁵. История не является бессмысленной, когда ей не хватает морали, которая могла бы быть высказана независимо от нее. Повествование не является успешным лишь потому, что позволяет дать короткий ответ на вопрос о его значении. Успешное повествование вообще не позволяет поставить этот вопрос. Оно уже дало ответ до того, как он задан. Ответом является само повествование. Похожим образом идеальная жизнь предоставляет обоснование для самой себя и сама является обоснованием. Предлагая некоторые из этих идей, Ницше намекает на связь литературы с жизнью. Обсуждая авторов, находящих свои лучшие моменты в их трудах, он делает вывод:

«Если же и вовсе рассудить, что любой человеческий поступок, а не только книга, на какой-то лад становится поводом к другим поступкам, решениям, мыслям, что все происходящее связано нерушимою скрепой со всем, чему еще только суждено произойти, то возникнет понимание настоящего бессмертия, какое только и бывает, – бессмертия в движении: то, что однажды приводило в движение, уже включено в целостную связь всего сущего [in dem Gesammt verbande alles Seienden], подобно насекомому в янтаре, и увековечено»⁷⁶ (ЧСЧ I, 208).

Ницшевская модель связывает вечное возвращение с всеобъемлющей метафорой мира как текста, который должен быть интерпретирован. И поскольку интерпретация – процесс бесконечный, поскольку не может быть полной или окончательной интерпретации даже одного текста, эта модель объясняет тот факт, что изучение жизни с целью поставить все в правильную перспективу (даже предполагая возможность существования подобной единственной перспективы) будет продолжаться вечно.

Однако более важно, что такая аналогия выдвигает на передний план две центральные особенности позиции Ницше, заодно указывая на две серьезные трудности. Как мы видели, Ницше считает логическим фактом то, что человеческая жизнь не может быть в чем-то иной и оставаться при этом жизнью того же самого человека. Мы обсудили его идею, что каждое свойство в равной степени важно для субъекта, субъект есть не что иное, как его свойства, а свойства суть лишь воздействие вещей на другие вещи. Этот взгляд подразумевает, что не может быть истинных контрфактических высказываний вида «Если бы я сделал... вместо..., тогда я был бы... вместо... ». Любое изменение моих свойств посредством описанной выше цепной реакции полностью устранит человека, которым я был, и мир, в котором я жил. Идеальная жизнь, следовательно, состоит в осознании того, что невозможно помыслить себя подобным образом, а также в стремлении стать тем человеком, который никогда не желал бы истинности любого подобного контрфактического высказывания.

Акцентируя внимание на литературных персонажах, а не на реальных людях, эта модель дает интуитивную иллюстрацию своеобразного взгляда Ницше. Литературные персонажи исчерпываются относящимися к ним высказываниями из повествований, где эти герои фигурируют: на самом деле они суть не более (а также не менее) чем то, что о них говорится. Каждая деталь, касающаяся персонажа, в принципе имеет смысл: ведь для него это необходимо. В идеальном случае изменить хотя бы одно его действие означает разрушить как самого персонажа, так и историю, которой он принадлежит. Сохраняя последовательность истории и полагая, что эта идея также последовательна, мы должны были бы внести соответствующие изменения во все, создав тем самым совершенно другую историю. Если бы что-то отличалось, тогда действительно все должно было бы отличаться.

Могла ли, например, Анна Каренина не влюбиться во Вронского? Могла ли она не уйти от мужа? Могла ли она меньше любить своего сына? Могла ли она быть, в конце концов, менее консервативной? Могла ли она не быть сестрой Облонского? Ответить на такие вопросы о литературных персонажах, по меньшей мере, очень сложно, если не невозможно. Именно эта особенность литературных ситуаций подкрепляет и мотивирует ницшевское понимание идеального человека и совершенной жизни.

Однако тот же факт может оказаться серьезной проблемой для Ницше. Ведь даже если правда то, что литература не может обосновывать контрфактические высказывания вроде тех, которые мы обсуждали, возможно, Ницше неоправданно переносит литературные случаи на реальную жизнь. Сам он, как известно, не желал верить в прямые различия между фактом и вымыслом. Впрочем, можно возразить, что указанное фундаментальное отличие состоит именно в способности реальности выдерживать контрафактические суждения вроде тех, которые Ницше, слишком сосредоточившись на литературе, считает универсально ложными.

Таким образом, первая главная особенность позиции Ницше заключается в том, что она уподобляет идеального человека идеальному литературному персонажу и идеальную жизнь идеальной истории⁷⁷. Можно утверждать, что именно эта особенность является и ее первой значительной слабостью. Однако в следующей главе мы увидим, что акцент Ницше на эстетических, организационных особенностях человеческой жизни и личности не может служить серьезным возражением против его взглядов. Кроме того, в последней главе будет показано, что своеобразие особенностей применения его позиции может полностью снять это возражение.

Описанная выше эстетическая модель выявляет вторую особенность подхода Ницше и, возможно, еще одну трудность. С затронутыми нами вопросами связано то, что зачастую считают моральным измерением. Как мы снова увидим в следующей главе, литературный герой может быть совершенным персонажем, но ужасным человеком (а точнее, его олицетворением). Если мы предположим, что Ницше смотрит на людей так, как если бы они были литературными персонажами, и на жизнь как на литературное произведение, мы могли бы объяснить, почему он столь страстно желает оставить содержание своей идеальной жизни неопределенным. Ницше явно гораздо сильнее озабочен вопросом о том, как действия человека должны сочетаться в едином, самодостаточном, хорошо мотивированном целом, нежели проблемой их качества. Любое конкретное действие, независимо от его качества, можно осуществить так, чтобы оно хорошо вписывалось в целое, при условии что последнее состоит из действий, с которыми указанное действие правильно соотносится. Именно это соображение, а не нравственность их поступков, позволяет понимать и оценивать литературных персонажей. В нашей модели учитывается даже ницшевская идея о том, что отдельные действия и вообще все события сами по себе не имеют отличительных особенностей. Как мы видели, Ницше считает, что значение действия неисчерпаемо и зависит от его отношения ко всей жизни человека. Таким образом, свойство или действие литературного персонажа может быть оправдано – а его значение понято – только в соотнесении со всеми остальными чертами этого персонажа и повествования, к которому он принадлежит.

Теперь мы можем учитывать мнение Ницше о том, что не стоит долго принимать чужие проступки всерьез, а добродетель не зависит от действий человека: его действия – это выражение всего Я, «своей воли»⁷⁸ (ТГЗI, 1). Те же соображения важны и при оценке литературных персонажей. Добродетель последних зависит лишь от соотнесенности, которая, как настаивает Ницше, не менее важна и для людей. Авторов нельзя винить в том, что они создают морально отталкивающих героев, если они правдоподобны и важны с точки зрения событий, составляющих повествование, в которое они включены. Идеальным примером, позаимствованным нами у писателя, которым восхищался сам Ницше (см. СИ IX, 45; А 31), является рассказчик «Записок из подполья», великолепный как персонаж и отвратительный как человек. И хотя иногда верно, что мы как будто бы даем моральную оценку самим литераторам, соображения, лежащие в основе нашей оценки, все же носят эстетический характер. Безнравственный персонаж представляет собой не более чем дефект, если он лишен смысла, плохо прописан или его порочность не оправдана, поскольку не выполняет важной функции в истории: когда нет никаких оснований для существования героя, а ответ на вопрос «Почему? » – просто «Почему бы и нет? ».

Однако именно здесь может скрываться вторая проблема для Ницше. Полностью интегрированный человек, которым он так восхищается, вполне может быть морально отталкивающим. Как мы увидим, «имморализм» Ницше – это не грубая похвала эгоизму и жестокости, с которой его часто путают (см. УЗ 103). Тем не менее, сохраняется неприятное чувство, что кто-то может достичь идеальной жизни по Ницше и все еще быть исключительно отвратительным⁷⁹. Это может не играть большой роли для литературных персонажей, не способных напрямую влиять на нас, но представляется важным для людей, которые имеют такую возможность. Возможным правильным подходом к позиции Ницше является мысль о его идеальной жизни, жизни сверхчеловека, как о рамках, в которые могут поместиться многие конкретные жизни. Каждая из них должна демонстрировать единство и согласованность, которые Ницше считает столь важными⁸⁰. Мы могли бы попытаться сформулировать независимые причины для исключения некоторых неприемлемых жизней, в особенности тех, которые являются порочными или нежелательными в каком-то ином смысле. Правда, я не знаю, как мы могли бы это сделать, а Ницше и вовсе не заинтересован в предоставлении необходимых рекомендаций. По всей видимости, он понимает, что эти рамки совместимы с более многочисленными типами жизни, чем те, которые устраивают лично его. Это риск, присущий его «имморализму», – риск, который он готов принять. В то же время, мы должны иметь в виду, что испытание, связанное с мыслью о вечном возвращении, пройти очень непросто. Построение такого Я и такой жизни, которые бы отвечали требованиям вечного возвращения, является чрезвычайно трудной задачей: не каждый порочный человек удовлетворяет им, а Ницше вполне может осуждать подобные жизни. Впрочем, его внимание сосредоточено не на исключении определенных типов из заданных им совершенных рамок. Он, как мы увидим в последующих главах, озабочен сложной проблемой построения единственного типа, попадающего в эти рамки.

Таким образом, модель вечного возвращения может быть найдена не в поверхностных рассуждениях Ницше о термодинамике, но в самой глубине его текстов. Размышляя о своей идеальной жизни по образцу истории, нам было бы полезно использовать специфические термины из романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». В этой вымышленной автобиографии рассказчик детально и кропотливо рассказывает все глупые, ничтожные, бессмысленные, случайные, а иногда ужасные вещи, которые он совершал в своих хаотичных попытках стать писателем. Он пишет о времени, которое потратил впустую, о знакомствах, которые завел, взглядах и ценностях, которые разделял в разное время, о переменах в своем уме и сердце, о друзьях, об отношении к своей семье, к возлюбленным и слугам, о попытках влиться в высшее общество, о бессвязных и часто низменных побуждениях, из которых он действовал, и о многом другом. Именно эти несвязанные, случайные события каким-то образом все же позволили ему стать писателем и увидеть их как части единого целого, следствием чего становится его решимость начать, наконец, свою первую книгу. Эта книга, как он сообщает нам, подробно расскажет обо всех глупых, незначительных, бессмысленных, случайных, иногда ужасных вещах, которые он совершил в своих хаотичных попытках стать писателем. Она расскажет о времени, которое он потратил впустую, о знакомствах, которые он завел, взглядах и ценностях, которые он разделял в разное время, о переменах в его уме и сердце, о друзьях, о его отношении к семье, к возлюбленным и слугам, о попытках влиться в высшее общество, о бессвязных и часто низменных побуждениях, из которых он действовал, и о многом другом. Она покажет нам, как эти несвязанные, случайные события каким-то образом позволяют ему в результате стать писателем и увидеть их как части единого целого, следствием чего становится его решимость начать, наконец, свою первую книгу, которая расскажет обо всех глупых, незначительных, бессмысленных, случайных… – книгу, которую он еще не начал писать, но которую его читатели только что прочли.

Жизнь повествователя из книги Пруста не должна была являться и никогда не являлась идеалом для Ницше. Однако рамки, заданные этим совершенным романом, рассказывающим о том, что, несмотря на все свои недостатки и даже благодаря им, становится и представляется нам совершенной жизнью, а также бесконечно возвращающимся обратно к себе, оказываются наилучшей из возможных моделей для вечного возвращения.

Достижение или создание такой совершенной жизни подразумевает действие, а также постоянную реинтерпретацию того, что уже в каком-то смысле существует, поскольку целостное Я имплицитно присутствует в каждом нашем действии. Ницше, по всей видимости, думает, что вести совершенную жизнь – значит познать, что есть уже присутствующее в ней Я, и жить в соответствии с этим знанием. Но такая жизнь неизбежно будет включать в себя новые действия, которые должны составить единое целое со всем тем, что уже произошло. Переосмысление этих действий приведет к созданию или открытию такого Я, которого прежде не могло существовать. Эта парадоксальная взаимосвязь творения и открытия, знания и действия, литературы и жизни находится в центре созданной Ницше концепции Я. Возникающее противоречие ставит перед нами задачу понять одно из самых загадочных самоописаний Заратустры: «Ибо таков я изначально, влекущий, привлекающий, поднимающий, возвышающий, увлекатель, воспитатель и садовник, не напрасно говоривший себе: “Стань тем, кто ты есть!”»⁸¹ (ТГЗ IV, 1).

Ницше и сам внимает совету Заратустры. Он следует ему, превращая его в предмет своих сочинений ив цель своей жизни. Раз за разом он пытается достичь этой цели таким путем, который является и представляется исключительно его собственным. 

Страницы: 1 2 3