Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Предисловие
«362
Моральные ценности как ценности иллюзорные в сравнении с физиологическими».
(Ф. Ницше, "Der Wille zur Macht".)
Итак, переоценка ценностей у Ницше – это не простая замена одних моральных ценностей другими, как может показаться. Ницше хорошо отдаёт себе отчёт в том, как может быть истолкован приведённый выше его афоризм, и всё равно настаивает на некоторой физиологии, которая в принципе находится по ту сторону морали. Совершенно очевидно, что это не физиология в представлениях дарвинистов и эволюционистов: физиология, главной стратегией которой является выживание, которая подчинена принципу: «выживание самого приспособленного». Такой эволюционизм действительно может быть поставлен вне морали, но мы знаем массу примеров, и непременно их приведём, когда тот же самый эволюционизм как раз истолковывается в моральном ключе и подчиняется какой-то моральной максиме. Для одних «выживает самый приспособленный» – значит, выживает экономически самый приспособленный, акула с Уолт-стрит, для других «самый приспособленный» – это самый гуманный, самый социально адаптированный. Собственно, дарвинизм одновременно в качестве истины приняли как коммунисты, так и сторонники рыночной экономики почти в одно и тоже время. Всё это происходило в некотором смысле на глазах у самого Ницше, и он не был так наивен, чтобы встать на сторону рыночных дарвинистов и забыть о существовании левых дарвинистов. Во всяком случае, о существовании Кропоткина с его эволюционным гуманизмом, Ницше знал. Стало быть, когда Ницше говорит, что моральные ценности являются иллюзорными в сравнении с физиологическими, он вовсе имеет в виду не рыночную трактовку дарвинизма, а нечто другое. Имеется в виду некоторая иная физиология, некоторая биологическая концепция, которая ближе к античному пониманию жизни, но только без теории самозарождения. То есть, первый вопрос, каким мы должны задаться в своём исследовании: как возможна античная биология, если исключить из неё принцип самопроизвольного происхождения жизни из неживого?
Очевидно, Ницше знал ответ на этот вопрос, он имел дело с некоторой другой физиологией, концепция которой, возможно, в его время вообще была не известна биологам. Но, по мере развития биологии, то здесь, то там стали появляться открытия, подобные исследованиям Ф. Вааля, А. Захави, У. Гильберта, которые раскрывают для нас суть именно той физиологии, которую имел в виду Ницше. Физиология, совершенно безразличная к морали даже в её примитивных проявлениях, физиология, напрочь не знакомая с состраданием, которая руководствуется лишь одним принципом – принципом соревнования в щедрости. В этом есть философия изобилия, но не того изобилия, о котором мечтают утопии. Это суровое изобилие щедрости, которая всегда готова к самопожертвованию. Или к принесению в жертву другого – ведь сострадания в ней нет. Но такая безудержная воля к разорению и опорожнению представляет собой нечто нелогичное, и, кажется, совершенно неразумное. Ведь нам до сих пор ещё кажется, что задача познания заключается в том, чтобы присваивать и накапливать знания, разум – капиталист, и он образцово подходит для этой роли. Но если разум-капиталист, то он уже заинтересованное лицо, он будет лгать нам о том, что весь мир устроен по принципам накопления и присвоения, что миром правит скупость. Разум уподобляет мир самому себе. Бросить вызов такой точке зрения – это, значит, бросить вызов самому разуму, самим основам его работы. Это может показаться безумием, во всяком случае, со стороны это может выглядеть, как протеизм. Но хотя бы ради эксперимента, стоит попробовать построить последовательную философию изобилия, попробовать заставить разум служить чему-то совершенно неразумному, превратить его в раба, в послушную собаку голоса, гласящего о вселенском изобилии. Но как такому голосу не раствориться среди множества голосов в истории? Ведь если это голос щедрости, он может с лёгкостью уступить множеству других толков, гомонов, ворчаний, гностических песнопений, воздающих гимны дефициту. Нечто подобное ведь было уже ни раз. Можно сказать, что каждый античный философ учил о вселенском изобилии, о космическом принципе щедрости, но именно из-за своей чрезмерной щедрости он и позволял другим голосам заглушить свой. Хорошо, если это были голоса учёных мужей, строящих машины, или жрецов, учащих о своём боге. Но бывало, что голос философа, как у Платона, уступал голосу площадной черни, голосу толпы, никчёмной чандалы, ненавидящей жизнь, но почему-то живущей. Вывод: полноценной философии изобилия построено ещё не было, в каждую философию хоть через чёрный ход, но проникала какая-то дефицитная теория, заглушающая этот глас о щедрости у его истока.
Построение философии изобилия – это задача столь сложная и столь скользкая, что даже великие умы Античности не смогли с ней справиться, как бы близки к философии изобилия не были Гераклит, Анаксагор и Демокрит, как бы не резонировали с ней софисты [1]. Говорить в строгих понятиях об изобилии почти тоже самое, что носить воду в решете. Можно говорить об изобилии художественной метафорой или посредством мифа, здесь не требуется такой строгости понятий, какая требуется в философии. Особенно легко говорит об изобилии искусство, особенно такое, как музыка. Но философия – дело другое. Здесь нужно что-то, чего не было у античных мыслителей со всем их разнообразием школ и течений. Возможно, философия щедрости должна научиться чему-то, что совершенно чуждо и противоположно ей – самосохранению. Мало поработить разум, нужна ещё и особая плоть, особая физиология, та самая физиология, которая каждую секунду мечтает погибнуть, мечтает броситься на меч, раздать, раздарить себя. И ей хочется дарить, это не ненавидящая жизнь физиология чандалы, это жертвенность с улыбкой на устах. И каким-то образом эта физиология должна сохраниться, получить образование, заставить себя дожить хотя бы до зрелого возраста. Впрочем, мы слишком много требуем от такой физиологии, возможно, большую службу ей сослужат внешние обстоятельства. Какая-нибудь эпоха скупости, тёмные века господства черни могут сослужить свою службу. Ведь существуют целые человеческие эпохи и страны, в которых щедрость стигматизируется, щедрость является чуть не самым страшным преступлением. Окажись наша жертвенная физиология в такой эпохе или стране, она вынуждена будет существовать, она будет приучена к самосохранению, как был приучен Ницше после зрелого возраста, когда ему как раз пришёл возраст растратить себя. Из этого может родиться полноценная философия изобилия. Но и этот голос может быть заглушен, если время от времени не будет резонировать с достижениями практической науки, не будет перекликаться с последними научными открытиями.
Но, прежде, чем мы начнём эту перекличку философии Ницше с последними достижениями науки, обрисуем для непосвящённых кратко некоторые ключевые пункты философии изобилия:
1.Философия изобилия неизбежно должна быть противоречивой, поскольку сама идея изобилия кажется противоречивой, ведь знания – это всё-таки капитал. Логика всегда будет настойчиво убеждать нас, что мир подчиняется правилам дефицита, что экономия – это естественный порядок вещей. Но примеры, эмпирические факты из биологии, антропологии или древней истории всегда будут на стороне изобильной теории. Это не значит, что изобильная теория отстаивает невежество, скорее она впереди знания ставит практику. Ницше, безусловно, обладал огромным багажом знаний и использовал его в своей критике, но при этом не принижал своих оппонентов, а лишь смущался тем, что они принижают сами себя. Например, известна его последовательная и непримиримая критика христианства, но в личной переписке он пишет про христианство: «"Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось узнать: я устремился вслед за ним чуть не с пеленок, и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем" [2]. Из-за подобных расхождений Ницше порой называют мыслителем-протеем, якобы на любую его цитату, что-либо утверждающую, можно найти другую, его же, утверждающую противоположное. Против этого так грамотно возражает Ф. Аппель [3]. Но дело здесь, конечно, не в протеизме. Ницше неоднократно обращает внимание на то, что великие учителя дефицита, как Христос, Платон или Шопенгауэр были в жизни людьми очень щедрыми – в этом их противоречивость. Ницше же есть их противоположность: живя в условиях чрезвычайно скромности, он являлся последовательным учителем щедрости. Критикуя христианство или платонизм, великий ниспровергатель кумиров ещё и соревнуется с ними в щедрости. Он бросает своим оппонентам вызов, чтобы разоблачить их, как людей благородных, которые лишь в угоду другим говорят о дефиците. Но в этом тоже их щедрость: они дают людям то, что те хотят получить, позволяют низости паразитировать на своём благородстве.
2. Вторая трудность на пути создания философии изобилия заключается в том, что всё то, что прежде человек рассматривал как цель, и сам человек должны из цели превратиться в средство, поскольку для изобилия есть лишь одна цель – это хорошая закваска, всё остальное есть её средства, инструменты, ресурсы. Цель закваски – быть ферментом, ускорять различные процессы и реакции, приводя их в конечном итоге к разложению. Человеческий социум представляет собой такую же закваску, и на вершине такого социума должны находиться те, кто лучше других осуществляют эту ферментацию себя и среды. Разве может человек быть целью закваски? Самая крепкая закваска уничтожила бы человечество, в остальных случаях она лишь использует человека, как средство. В этом Ницше как бы переворачивает с ног на голову (или с головы на ноги – как угодно) категорический императив Канта. Для того высшая цель человека – это не я, а другой человек. Когда Ницше отбрасывает эту идею, может показаться, что он становится на точку зрения утилитаризма, человек для человека средство, всё теперь делается ради моей выгоды. Вот только мать-природа настолько богата, что ей совершенно нет дела до гибели своих сыновей – она всегда готова нарожать новых. В условиях такого сурового изобилия невозможно быть утилитаристом, утилитариста природная закваска разложит в первую очередь. Собственно, утилитариста Милля Ницше критиковал не меньше, чем ригориста Канта.
3. И третье, самое сложное: нужно уравнять в правах созидание и разрушение, поскольку и то, и другое есть щедрость, и то и другое нужно для творчества. В Новое время очень близко к философии становления подошёл Гегель. Но для него вся человеческая история подчиняется принципу жмотства, и историю в конечном итоге вершат скупцы. То есть берётся только одна сторона становления – сотворение, рост, накопление капитала, и отбрасывается другая, не менее важная сторона становления, которая есть щедрость, жертва, разрушение. Ницше избегает этих сетей логики. Изобильная теория у него уже стирает границы между разрушением и созиданием, между смертью и рождением. Подлинная щедрость не может быть капиталовложением, подлинная жертва не предполагает никакой загробной жизни. Творчество в конечном итоге ведь всегда есть щедрость, а щедрость есть жертва, которая представляет собой уже самое настоящее разрушение. Гегель признаёт, что некоторые исторические деятели совершали свои поступки из щедрости, но при этом, по Гегелю, бессознательно они всё равно вкладывались, копили некоторый капитал. То есть они были марионетками абсолютного разума, который есть одновременно и капитал, и тот, кто его копит. Таким образом, признавая, что творчество есть щедрость, Гегель всё-таки, в конечном итоге приходит к тому, что бессознательно творчество тоже сводится к накопительству, становление сводится к ставшему. Именно Ницше создал философию становления, к которой многие до него лишь подбирались, а многие и после. За долгие века Ницше стал единственным, кто смог справиться с этой задачей, первым, кто в основе своей философии положил не что-то теоретически обоснованное и последовательное, а кажущееся абсурдным и очевидное лишь на практике изобилие, он объединил искусство и философию.
Переоценка ценностей, таким образом, означает вовсе не торговлю на рынке приоритетов, и уж тем более не какую-то утопию. Когда Ницше говорит, что его философия предназначена для будущего, для завтра, он имеет в виду лишь вечное возвращение, то есть возвращение жизни к своему естественному истоку, который есть соревнование в щедрости. Это «завтра» неизбежно должно наступить, сколько бы не господствовали и не соревновались между собой дефицитные теории. Переоценка ценностей – это лишь оценка всего, что ценно, уже не с позиции понятий, а с позиций жизненной практики. Согласно Ницше, мы живём в перевёрнутом мире, где на вершине любой иерархии, в том числе и политической, оказываются те, кто накопили как можно больше денежного, политического, интеллектуального или какого-иного капитала. Это и есть моральная оценка. Больше всех в морали нуждается скупец, который не может всё прибрать к рукам, не может всё захватить. Доходя до пределов своей жадности, человек, чтобы защититься от более влиятельных жлобов, прибегает к морали. А поскольку не бывает абсолютного желудка, способного вместить всё и вся, то рано или поздно даже самая крупная акула в какой-то мере будет обращаться к морали, чтобы не быть съеденной пираньями. Совершенно очевидно, что те, кто руководствуются в своей жизни щедростью, ни в какой морали не нуждаются. По моральным правилам устроена иерархия скупости, но если перевернуть её ровно наоборот, с головы на ноги, то получится естественная иерархия щедрости, где на вершине находятся самые щедрые и благородные. Ницше же вынужден смотреться сразу в два окна, в одном из которых мир кверху ногами, как в камере обскура, и, поскольку одновременно он может видеть лишь изображение в одном окне, то и описывает то, что видит в нём. В этом нет противоречия, здесь нужно лишь понять позицию познающего, находящегося в таком положении, смотрящего сразу в два таких окна. Если он оказался в этом положении, значит он уже, по определению находится на стороне щедрости, а не на стороне скупости. Ведь это же невероятное расточительство – дважды исследовать, разбирать, рассматривать один и тот же предмет. Это истощает мыслительные силы познающего, в конце концов, и сама его фигура удваивается, из неё возникает второе «я» – тень. Сразу оговоримся, что такое удвоение вовсе не есть безумие, поскольку межу разными сущностями в голове шизофреника не может быть никакой щедрости, это исключительно борьба за выживание самого приспособленного. С тенью всё иначе: она щедро принимает дары своего создателя, тень – скупец. Там, где есть двоя, один из которых одаривает второго – не может быть скупости, если этот другой для Ницше – это тень Ницше, то это не меняет сути. У нас всё равно есть одно совершенно прочное положение, от которого мы можем отталкиваться – щедрость является центральной установкой для философствования Ницше. Из этого мы и будем исходить.