Сергей Пациашвили Опыт переоценки ценностей. Философия изобилия Ф.Ницше

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

VII
Философия

 

Чего социологи, историки и биологи-дарвинисты не могут простить философам, так это их счастья. Философ – это такой же учёный, такой же исследователь, обладающий большими знаниями, только для него все эти исследования и научная деятельность не являются работой. Философия – это форма полезного досуга. И в этом плане в философии гораздо больше здорового, изобильного, чистого, чем во многих иных науках. Даже если брать метафизическую философию, или первозданную античную. Тогда многие философы называли себя физиками, но такая физика никогда уже не восторжествует в умах. Античная физика отличалась от современной лишь тем, что приписывала неживой природе мотивы изобилия. Современные физики уже окончательно доказали, что неживая природа – капиталист, но здесь капитал копится не ради капитала, а ради щедрости живых организмов, которые должны возникнуть однажды во Вселенной. Жизнь – это великий транжира и разоритель Вселенной, жизнь – это счастливая закономерность. И в этом заключается философия вечного возвращения, которая оказывается на порядок актуальнее для современности, чем любая изобильная античная философия. Под вечным возвращением Ницше всегда понимает вечное изобилие, которое приходит на смену миллиардам лет дефицита. Стоит ли удивляться, что философия сегодня переживает не лучшие времена? Люди сами построили для себя тюрьму дефицита, зверинец, и сами себя в нём мучают, конечно, такое счастливое животное, как философ, в этом доме скорби кажется неуместным. Из-за этого и сама порода философа веками мельчала и вырождалась, пока, наконец, не появились лужёные глотки, которые во всеуслышание стали называть философией что-то дефицитное и трудоголичное. Речь о так называемой аналитической философии, которая, конечно же, не имеет никакого отношения к философии.  «Аналитическая философия» противопоставляет себя континентальной философии, которая всё ещё остаётся философией при всех её недостатках. Континентальный философ Хайдеггер, например, стоит на позициях, что философия сама наукой не является, но является матерью всех наук. Большая уступка в пользу дефицита, здесь Хайдеггер вынужден был признать, что все науки являются дефицитными, признать то, что в ту эпоху в Германии стало уже фактом. Но все эти дефицитные науки родились ещё из рога изобилия, имя которого – философия. Однако античные учёные и мыслители философию так же называли наукой, и все науки вместе с философией были полезным досугом.

Выше мы уже определили полезный досуг как такое занятие, которое полезно лишь тому, кто им занимается. Этим полезный досуг отличается от работы, которая предполагает ещё какую-то общественную, рыночную пользу. Но что это за польза, которую приносит полезный досуг? Чтобы ответить на этот вопрос, не лишним будет рассмотреть иные формы полезного досуга. Например, любительский спорт – это во многом такой же полезный досуг, он полезен по преимуществу тем, кто им занимается. Это своего  рода и античный спорт, и в этом его серьёзное отличие от современного профессионального спорта, где спортсмены в порыве декадентской щедрости уродуют своё здоровье допингом, и в конечном итоге всё это оборачивается выгодой для кого угодно, кто наживается на спорте, но только не для спортсменов. Коммерческий спорт – это работа, любительский спорт – это в основном полезный досуг. И только последний целью имеет здоровье, стало быть, здоровье и является той пользой, которую несёт досужий спорт тем, кто им занимается. Но если спорт, как полезный досуг, несёт здоровье физическое, то философия, возможно, несёт здоровье психическое для людей науки. Действительно, изучая мир, довольно непросто оставаться при этом счастливым, особенно в наш век. К тому же, все естественные науки, кроме биологии, тоже предметом своим имеют некоторую дефицитность, в которую учёный должен погружаться, и здесь крайне важно сохранять гигиену, соблюдать некую размеренную диету, чтобы не выходить из физической или химической лаборатории больным и разбитым. Античная физика не выдержала даже астрономии Аристраха, который первым открыл, что Земля вращается вокруг Солнца. Античной мысли легче было признать, что Солнце вращается вокруг Земли и тем самым оставаться в плену иллюзии, что в неживой природе так же царит щедрость. Астрономия Аристарха была для древнего грека пугающей, она открыла невиданные  бездны, огромные пустые пространства, колоссальные расстояния, в которых планета Земля – лишь песчинка. Или Архимед вплотную приблизился к изобретению дифференциального исчисления, но он всё-таки не сделал того шага, который сделал бы его математику дефицитной теорией. Ньютон этот шаг сделал, и тем самым существенно продвинул физику вперёд, он разработал целую новую алгебру, в то время как для древнего грека математика была преимущественно геометрией. Собственно, можно даже провести такое различие между геометрией и алгеброй – первая суть математика изобилия, вторая – математика дефицита. Каждая из них по-своему важна на своём месте. Важнейший философский вопрос для философии будущего: какую гигиену найти для физиков, химиков и прочих естествоиспытателей, чтобы сохранить их психическое здоровье? Если это вообще возможно, а если нет, то занятия этими науками следует передать рабам. Сохранение психического здоровья, то есть высокого болевого порога у учёных должно стать вообще главной задачей философии будущего. Что касается целей науки, то всё-таки наука не может быть полностью полезным досугом, поскольку в таком случае она ставила бы себе целью пользу лишь для тех, кто так или иначе имеет отношение к этой науке, то есть для людей хоть немного образованных. Но на такой науке даже сколь-нибудь значительного греческого полиса не построить, не говоря уже про внушительную державу.

Древние вообще были убеждены, что свободный гражданин должен всегда заниматься лишь таким делом, которое позволяет ему сохранять высокий болевой порог. Гражданин должен заниматься лишь otium и bellum – таково было глубокое убеждение древних европейцев [68]. В otium входило и искусство, и спортивные состязания, и, что особенно важно в данном контексте – наука. Политику можно рассматривать как совмещение эти двух благородных видов деятельности – войны и досуга.  Здесь можно возразить, что для работы у древних существовали рабы, но ведь рабы при этом не участвовали в войнах и тем самым были защищены от самых высоких рисков, которым подвергалась элита. К тому же, есть реальные цифры, которые говорят, что в Риме «около 10% рабов, достигших 25 лет, отпускались каждые 5 лет».  [69] До сих пор ещё некоторые историки-материалисты пытаются обставить дело так, будто древние греки и римляне испытывали острую нужду в рабах и постоянном производстве новых рабов. Но современные исследования уже идут в разрез с этим предрассудком. Здесь стоит упомянуть и небезызвестный проект Медиссона, инициированный в университете Гронингена в США. В частности, сотрудник этого проекта Питер Темин убедительно доказывает, что рабство в древнеримской экономике большой роли не играло. [70] Отсюда вполне логично задаться вопросом, а как вообще экономика может производить нечто полезное, если в основном её агенты занимаются полезным досугом? Ответ, видимо, кроется в понятии войны, так как война уже не является полезным досугом, но и работой её назвать тоже нельзя. Война, как верно сказано, есть продолжение политики другими средствами, а античная политика – это такой же полезный досуг, плавно перетекающий во что-то большее. В первую очередь важно понять, что политика как полезный досуг напрочь исключает бюрократию, и античные государства не знают бюрократии. Действительно, если политика приносит пользу только тем, кто этой политикой занимаются, то, чтобы государство как-то состоялось, каждый гражданин в прямом смысле должен заниматься политикой. Собственно, когда Аристотель в «Политике» пытается дать определение гражданина, он именно так и определяет: гражданин – это тот, кто непосредственно управляет государством.  Законы и бюджеты принимаются на общем собрании граждан, налоги имеют исключительно чрезвычайный характер, и размер налогов так же устанавливается на общем собрании граждан. Бюрократия, в отличии от непосредственного управления, формирует класс наёмных служащих, которые формально работают, то есть приносят пользу тем, кто делегировал им властные полномочия.  В бюрократии чиновники работают за денежный оклад, при непосредственном управлении они оклада не получают.

Фактор отсутствия оклада крайне важен для античных армий, поскольку римские легионеры так же не получают оклада. Да, они получают жалование, но жалование нельзя назвать окладом.  В «Афинской политии» Аристотель пишет, что из всех должностных лиц в Афинах жалование получали только судьи, но это жалование не было окладом. Жалование получалось лишь в те дни, когда собирался суд, то есть когда судья был занят судом, и выплачивались эти деньги ежедневно по окончании суда. Легионер так же получал жалование, и получал его ежемесячно, но при этом легионер имел ещё право на военную добычу. Если же легион распускался, легионер лишался содержания и должен был жить за свои средства. Римляне никогда не содержали армию, которая не участвует в войнах, армия была нужна только для участия в боевых действиях. Если легион не участвует в боевых действиях, он распускается, и случалось это довольно часто в римской практике. Всё это говорит о том, что римские легионеры всё-таки по большей части представляли собой не регулярную армию, а регулярное ополчение. То есть, легионы отличаются от чрезвычайного ополчения, которое собирается только когда над страной нависла опасность, нет, здесь имело место именно регулярное ополчение. Постоянно какая-то часть населения страны мобилизована, участвует в каких-то войнах или защищает границы государства, но это не одни и те же лица. Чтобы такое регулярное ополчение было эффективным, те, кто в него входят, не должны работать. То есть, если мобилизовать воинов от сохи или от станка, то, конечно, чему-то их можно будет обучить, из них могут получиться хорошие солдаты, но они будут уже специалистами своего дела. На войне, на большой войне от специалистов обычно бывает мало толку. Стоит вспомнить хотя бы опыт Второй Мировой войны. Это была война молодёжи, на мобилизованную молодёжь делали ставку и в Третьем Рейхе и в СССР. Именно молодые люди, жизнь которых проходила в основном в полезном досуге, попав на войну, могли физически и психически эту войну вынести, причём советская молодёжь здесь оказалась даже более выносливой. В конце концов, такие люди даже физически лучше подготовлены к войне. Ведь работа у станка развивает те мышцы, которые необходимы для работы у станка, все остальные мышцы атрофируются. А вот если человек занимается любительским спортом, то его тело будет гармонично развито, и на войне такое гармоничное развитие значительно увеличит боевые навыки война. Но не только физическое здоровье важно на войне, но так же и психическое. И здесь опять приходит на пользу полезный досуг в таких его формах, как поэзия и философия. Сохранять высокий болевой порог в невыносимой ситуации – разве не этому учило советское искусство тех времён? Античные мыслители и поэты очень хорошо понимали пользу полезного досуга для войны, собственно, секрет всех великих завоеваний греков и римлян в этом и заключается: регулярное ополчение из числа тех, кто были воспитаны в праздности.

Как уже стало понятно, война для древних была соревнованием в щедрости, стало быть, и полезный досуг конечной целью своей имеет щедрость. И в этом заключается уже его внешняя польза. Иными словами, временный труд на пользу общества. При этом, как показывают исследования проекта Медиссон, такие временные рабочие оказывались на порядок более эффективными, чем профессионалы, работающие по найму, например, ещё в 17-ом веке в Англии. Причина этого кроется опять же в полезном досуге. Гармонично развитый человек, временно мобилизованный на работу, а война в значительной степени есть тяжкий труд, имеет гораздо больший коэффициент полезного действия, чем тот, кто является профессиональным рабочим. Специалисты если и нужны, то довольно редко, и здесь можно обойтись небольшой долей рабов и рабочих, работающих за оклад. Как показывают американские исследователи, полезный досуг есть лучшая военная и трудовая подготовка. Ведь и спорт является полезным досугом лишь до тех пор, пока спортсмен не начинается участвовать в спортивных состязаниях. В соревнованиях не редкостью были случаи, когда спортсмены погибали, особенно в боевых видах спорта или в гонках на колесницах – самом популярном виде спортивных соревнований в Античности. Но при этом известны случаи даже из греческой Олимпиады, когда один спортсмен убивал на ринге другого, а победу присуждали не ему, а погибшему, что говорит о том, что это ещё было соревнование в щедрости. В конце концов, в античной политике тоже временами имел место не только полезный досуг, но самый настоящий, нелёгкий труд. Здесь так же присутствовала борьба со всеми грязными технологиями вплоть до убийства конкурента. Только нужно понимать, что борьба шла за право проявлять щедрость. Если в греческих полисах политика ещё укладывается в рамки понятия полезного досуга, то у римлян политика становится чем-то большим, она становится глобальной, большой политикой. В конечном итоге у римлян политика по преимуществу становится соревнованием в щедрости, как и война, то есть таким полезным досугом, который временами превращается в труд и несёт пользу уже не только гражданам, но и тем, кто гражданами не являются. В то время как философия так и осталась полезным досугом. У римлян и не было своей философии, вся она была заимствована по большей части у греков. В дальнейшем философия так и осталась по преимуществу полезным досугом, и это сыграло с ней роковую роль. Причину раскола философии на континентальную и «аналитическую» философию стоит искать как раз в этом. Античная философия не предполагает борьбы, а «аналитическая» буквально основана на борьбе, прагматизм – это аналитика борьбы.

Так называемую «аналитическую» философию правильней было бы назвать не философией, а просвещением или светской аналитикой, хоть просвещение и нисходит своими корнями к философии. Мы полагаем, что именно у противоречивых истоков эпохи Просвещения следует искать причины современного раскола философии на континентальную философию и светскую аналитику. Каждая из этих ветвей отстаивает какую-то одну сторону Просвещения, только континентальная философия уходит корнями в христианство, а светская аналитика – в иудаизм и халдейство. Светская аналитика больше всего внимания уделяет конкуренции, борьбе и отбору, но конкуренция происходит в условиях дефицита, в естественном отборе Дарвина выживает самый скупой. Континентальная философия, напротив, не уделяет должного внимания этой стороне жизни и практики и на первое место ставит не соревновательную функцию философии, а ценностную. Философствование, как праздник изобилия, философия – это проявление щедрости, творчества. В этом плане и Хайдеггер, и Деррида вместе с французскими гностиками исходят из изобилия и, философствуя, проявляют щедрость, но здесь ещё нет конкуренции в щедрости, нет борьбы за право проявлять щедрость. Хайдеггер с самого начала пытается сформулировать такое понятие становления, которое исключало бы конкуренцию и борьбу. Но как возможно становление без борьбы и отбора? Только как бытие – отвечает Хайдеггер. Его слияние воедино бытия и становления в греческом понятии генезиса призвано в первую очередь исключить напрочь любую конкуренцию и свести к минимуму фактор борьбы в истории. Больше того, Хайдеггер пытается свести к минимуму фактор борьбы в древней Греции, в то время как греческая агонистика и культ борьбы вообще вещи настолько общеизвестные, что кажутся очевидными. Но в одном Хайдеггер, безусловно, прав, философия в Античности всегда находилась как бы над схваткой, всегда оставаясь лишь полезным досугом. Если общественная польза от философии какая-то и была, то косвенная, опосредованная науками. Но при этом сами философы всё равно жили в обществе и принимали участие в его делах, нередко очень активно. Например, многие были неплохими спортсменами, драматургами, даже политиками. В конце концов, именно греческим философам мы обязаны распространением по миру христианства, поскольку образ Христа, личность Христа – это всецело фигура философская. Увидев в нём родственную душу, греки тут же подняли на щит идеал личности Христа, именно личности, а не церкви, поскольку, как покажет Ницше в «Антихристе», эти вещи сильно меж собой отличаются.

Христос хоть и не был философом, но привлёк философов своей щедростью,  которая казалась столько неуместной на еврейской почве, но была в порядке вещей в древнем Риме. Щедрость эта не предполагала никакого соревнования в щедрости, никакой борьбы. Христос жертвует собой ради других – и это тоже высочайшее проявление щедрости, но в этом Христос ни с кем не соперничает, а христиане утверждают, что равной по щедрости Христу фигуры в принципе быть не может. Это разительно отличает Христа от того же бога Диониса, который, будучи политеистическим божеством, должен соперничать в своей щедрости с другими богами, например, с Аполлоном. Исключая христианскую догматику и избегая христианского морализма, Хайдеггер, тем не менее, продолжает придерживаться христианского образа жизни. Античная философия им трактуется в совершенно христианском духе, как некий праздник изобилия, монопольная щедрость.  В этом Хайдеггер почти прав, он лишь не хочет понимать, почему это стало причиной краха философии и её забвения на долгие века.  Философия для него, как и щедрость Христа для христиан,  является праздником, который заключается в постоянном возвращении к единому началу – бытию, которое полагается единственным и монопольным источником щедрости, аналогично Христу. Аналогичным образом верность христианскому началу сохраняет Деррида и прочие французские гностики. Только теперь они пытаются свести к минимуму фактор борьбы не только в древней Греции, но ещё и в халдейско-иудейскоу культуре, где конкуренция, так как у греков, стала будничным явлением, только, в отличии от греков, конкуренция в условиях дефицита, формирующая иерархию скупости. Если в греческой культуре щедрость присутствует в качестве фундамента наравне с конкуренцией, то в халдействе щедрость является признаком слабости. И именно слабость французы трактуют как становление, как его базовую основу, которая делает становление плюралистичным, номадическим, гибким. Праздником уже является не только философия или искусство, им может стать что угодно, предавшись стихии становления, само становление уже не связано с бытием. Мультикультурализм, который на деле есть не более чем отсутствие вкуса, всеядность, есть такое же продолжение и одна из возможных аналогий христианской монополии на щедрость. Это объединяет Хайдеггера, французских мыслителей и христианство – монополизация щедрости, и это делает их совершенно чужеродными духу Античности, которому такая монополизация в корне не свойственна. Именно в этом следует искать причину вступления Хайдеггера в нацистскую партию – в монопольной щедрости. Это не есть вступление в реальную жизнь наивного теоретика, как нередко пытаются представить «адвокаты» Хайдеггера, сравнивая его с Платоном в Сиракузах. Но и в случае Платона мы имеем дело с щедростью, с жертвенностью. Такую жертвенность можно сравнивать с жертвенностью влюблённых женщин, таких, как например, сестра Ницше – Элизабет. Они влюбляются в откровенных подонков, наивно полагая, что своей любовью, щедростью, жертвой смогут их спасти от жмотства. Очевидно, Хайдеггер хотел своей щедростью спасти нацистов, и, разумеется, ошибся. Как ошибается Деррида и многие французские мыслители с их толерантностью к различным хамам-эмигрантам с Востока. Но эта ошибка целиком и полностью перенята ими у христианства, которое в монопольной щедрости Христа ещё видит какое-то спасение. Тем не менее, если бы Хайдеггер хорошо усвоил уроки Ницше, он не стремился бы огульно жертвовать собой ради спасения Гитлера, а попытался бы вызвать последнего на поединок, на соревнование в щедрости, которое, Гитлер, безусловно, проиграл бы, обнажив свою низость. Собственно, так гитлеризм и был побеждён в конечном итоге, только в щедрости с ним соревновался не философ, а советский народ, проявивший чудеса самопожертвования. 

Ошибка, которую допустил Хайдеггер – это не лично его ошибка, и не ошибка какого-то течения философии, это проблема вообще всей философии с момента её возникновения, проблема, которой Ницше и посвятил все свои сочинения. Со времён Античности философы как философы вынуждены были лишь мельчать и вырождаться. Кант, Гегель, Хайдеггер – здесь видна некая динамика, когда философ становится всё более щедрым, но при этом всё более беззубым существом, всё более праздным. Конец такой философии наступил, по сути, весной 1968-го года, когда французские студенты с философскими лозунгами поднялись на мятеж. Ведь судя по их лозунгам, это был вовсе не левый или правый бунт, это было именно восстание философов, их попытка войти в историю или хотя бы занять какое-то место в истории. Попытка, которая обернулась совершенным провалом. Мятежники выступали против работы и войны, выступали за праздность и полезный досуг. Но они уже изначально были обречены, ведь любая революция понижает болевой порог, повышает болевой порог только война, а восставшие студенты были как раз пацифистами. Иными словами, невозможно выступать одновременно против работы и войны, нужно выбирать что-то одно, чтобы добиться успеха. Но восставшие были уже слишком оторваны от реальности, чтобы это понять, они были слишком философами в классическом смысле.

Так называемая «аналитическая» философия хоть и не имеет права называться философией, но она ухватила самую суть, самую глубокую болезнь философии: римляне все формы полезного досуга сумели сочетать с агонистической, кроме философии. Современная светская аналитика претендует на то, чтобы заменить собой философию в качестве науки наук, и у неё это получается. Между тем, чтобы философия окончательно сочеталась с духом Античности, философия должна так же стать агонистической. Светская аналитика, по сути, вырастает из журналистики, которую Ницше в своё время так критикует за то, что она уж слишком часто и слишком навязчиво суёт свой нос в науку.  Журналистика в свой черед чем-то близка к истории Ранке или к поздней социологии, поскольку она так же репрезентивно отчуждает предмет, о котором пишет, когда приписывает ему мотивы скупости. В этом даже, можно сказать, заключается суть журналистики, её глубинная стратегия. Опять же, журналистика зародилась у древних римлян и существовала по преимуществу для обозрения политических событий. Но античная журналистика, скорее всего, придерживалась лишь фиктивного отчуждения, чего нельзя сказать про современную. В век Ницше журналистика уже без всяких церемоний лезла в науку и даже задавала науке тон. К журналистике примыкали полки популяризаторов науки, то есть по сути, просветитетелей. Они с самого начала дополняли журналистику, как в политике это делала пропаганда. Как известно, журналистика должна выставлять вещи в мрачных тонах, драматизировать, а если нужно – очернять происходящее, а пропаганда, наоборот, приукрашивает события. Где-то посередине между ними находится истина. В целом же и журналистика и пропаганда направлены на понижение болевого порога, только первая делает это через боль и очернение, а вторая – через удовольствие и обеление. В науке такое же разделение труда происходит между журналистикой и популяризацией науки. Где-то посередине между ними находится светская аналитика, которая одновременно и очерняет и обеляет. Например, такой учёный и популяризатор науки, как Саган, позволяет себе ложь, когда берётся утверждать, что якобы, если взорвать все атомные бомбы не планете, то человечество непременно погибнет [71]. В то время как уже доказано, что даже если сейчас, с современными технологиями случится такое бедствие, то вместе со взрывом, излучением и радиоактивным заражением оно унесёт жизни лишь 100 миллионов человек. Индустрия пострадает больше, чем человек, а такие сказки, как ядерная зима и вовсе родились даже не в устах учёных-популяризаторов, а в устах писателя-фантаста и не имеют под собой никаких научных оснований [72]. То есть с одной стороны Саган вроде бы делает полезное дело: популяризирует науку, приукрашивая тем самым действительность, с другой стороны – явно сгущает краски. Здесь одновременно присутствуют и журналистика, и светская аналитика, но напрочь отсутствует агонистика. Или другой пример, которые уже показывает слияние журналистики и пропаганды – это либерализм. Изначально либерализм был политической идеологии, и, как и все идеологии он занимался тем, что преувеличивал позитивную роль своей программы. Так делали и левые, и правые идеологии. Рядом с этим существовала политическая журналистика, задачей которой было писать о том, что плохо, или просто очернять действительность. Со временем все идеологии, кроме либеральной, были скомпрометированы, а сама либеральная идеология слилась с журналистикой. Теперь либерализм стал вдвойне вреден: с одной стороны, он преувеличивает свою позитивную программу, с другой стороны, весь мир выставляет в тёмных тонах и описывает, как мир дефицита. То есть нынешний либерализм вдвойне понижает болевой порог, он вдвойне враждебен жизни.

Вся светская аналитика, именующая себя «аналитической философией», действует точно так же, и действует она так потому, что континентальная философия совершенно уступила свои позиции, и, как и две тысячи лет назад, остаётся ещё исключительно полезным досугом. То есть философия не исследует реальные общественные отношения, в которых важную роль играют борьба и соперничество, философию дистанцируется от этого. Лишь два вида деятельности со времён древних греков были устроены так, что их невозможно превратить в работу – это философия и искусство. Как бы все не старались это сделать, как бы сами философы (если он ещё есть) и художники не претворялись, что они занимаются какой-то тяжёлой рутиной. О, эти современные художники, сколько усилий, сколько артистизма они тратят сегодня на то, чтобы убедить окружающих, что они работают, а ведь все эти силы они могли бы потратить на что-то монументальное, и тогда качество нашего искусства значительно возросло бы. Сейчас же оно лишь снижается из поколения в поколение, чем больше художники вынуждены доказывать, что они работают. Без этой необходимости качество искусства сравнялось бы, возможно, даже с качеством искусства греков времён греческой трагедии. Но, несмотря ни на что, художественное творчество может лишь бесконечно приближаться к работе, но никогда до конца не станет ей. Так же, как и философия, которая заменяется светской аналитикой. Светская аналитика – это уже работа, здесь работающие исследователи исследуют работающего индивида. Здесь нет места праздности. Даже война и политика сейчас становятся дефицитными, что выглядит особенно противоестественно. Стало быть, философия и искусство могли бы вернуть хотя бы естественное положение вещей. Но для этого искусство должно перестать быть всеядным, а философия должна стать агонистической.

Агонистика вообще исторически первична, поскольку всё, что существует, когда-то было создано, сотворено усилиями могучих и щедрых творцов, соперничавших между собой в дарящей добродетели. Как нисхождение и вырождение иерархии изобилия, значительно позже возникает и иерархия скупости, как какая-то совершенно редкая, экстремальная система общественного устройства, способная приживаться лишь среди слабых и больных народов. Первые примеры иерархии скупости нам дают иудейские и халдейские общества. Иерархию скупости в древности легко узнать по одному пикантному признаку: в обществах с иерархией скупости начинают практиковать ритуал обрезания крайней плоти. Само по себе обрезание является символом скупости, нужды, глубокой болезненности. Уже в детстве человек нуждается в хирургической операции – разве это не болезненность? Можно усмотреть прямую связь между ритуалом обрезания и операциями по смене пола, которые нередко практикуют в современной, насквозь скупой западной Европе среди подростков. И та, и другая  операция ведут к понижению болевого порога. Греки, к примеру, напротив, поощряли наличие длинной крайней плоти, которая символизировала собой щедрость и избыток здоровья. Ницше происхождение обряда обрезания возводил к индийской касте чандалы, которой законы предписывали питаться только нечистой едой, а одежду и вовсе донашивать за мёртвыми. Как итог этого: тяжелейшие эпидемии, в том числе и половые инфекции, средством гигиены от которых и стало обрезание. Каста чандала сама по себе вообще исключалась из индоарийского общества, в котором иерархия строилась на щедрости, что говорит о том, что в эту низшую касту попадали самые скупые, как, например, воры и прочие жалкие преступники. И вот на заре эпохи Просвещения в трудах различных экономистов, гуманистов, писателей вновь появляется понятие о конкуренции, при этом конкуренции по совершенно халдейским правилам – конкуренции в скупости, а не в щедрости. Так формируется то, что в широком смысле можно назвать капитализмом, но ведь Просвещение – это не только капитализм, это и ещё и свет знания, противопоставленный тьме невежества, это противопоставление мы встречаем ещё у Платона. Иными словами, просвещение – это щедрость, это знания, которыми делятся. Неспроста в диалоге «Пир» Платон определяет философа, как того, кто находится между мудростью и невежеством. Это не просто человек, обладающий знаниями, но и щедро их раздаривающий. И всё-таки философия должна стать выше просвещения, поскольку просветительская деятельность не допускает соревнования в щедрости. По сути, Ницше как раз и предпринимает попытку совершить этот мощный переворот в философии, предпринимает крупнейшую за всю историю философии попытку сконструировать агонистическую философию.

В человеке, как животном одновременно цивилизованном и диком присутствуют и скотские черты, и благородные звериные. Ситуация усложняется тем, что человек всё-таки представляет собой один биологический вид, в рамках которого одни популяции руководствуются соображениями дефицита, а другие исходят из изобилия. Причём дефицитная популяция может даже побеждать и господствовать на протяжении довольно долгого периода времени, усиленно приводя вид к вырождению. И тогда изобильная популяция даже вынуждена вступать в борьбу с теми, кто в естественных условиях ей даже не являются соперниками и однозначно проигрывают. Если биологическую селекцию можно понимать как агонистику, соревнование в щедрости, то человеческая история на порядок сложнее, чем история животного мира, и хоть её главной движущей силой является соревнование щедрости, зачастую высшее здесь вынуждено соперничать с низшим, счастливое с несчастным. И у Ницше получается, что даже господство скупости, даже целая эпоха скупости может оказаться полезной для грядущих высших типов, для их процветания и творчества. В этом суть его понимания истории, как беременности. Христианская история, которая суть лишь накопление разнообразных капиталов в копилке человечества, сама по себе не имеет смысла, как не имеют смысла и все жертвы, принесённые человечеством в эту эпоху. Как это следует понимать? Только так, что для христианства смысл – это капитал. Например, умирая ради своих потомков, вечной славы, своей страны, человек как бы вкладывает свою жизнь в некий банк, покупает что-то своей жизнью, заключает сделку. Созидающая воля сверхчеловека, объявляя все эти жертвы бессмысленными, показывает, что смысл – это вовсе не капитал, и даже нечто совсем иное, смысл жертвы заключается в самой жертве. Своим самопожертвованием высший человек лишь проявляет щедрость. Например, в демократических Афинах, дабы избежать угрозы тирании, какое-то время проводился негативный отбор, в результате чего лучшие граждане города изгонялись из полиса или подвергались иным репрессиям. Не исключено, что многие из этих лучших людей действительно стали бы тиранами, в ином случае они были наиболее счастливым и изобильными личностями.  Но уничтожил ли такой отбор генофонд Афин, создал ли он такой тип человека, который не смог бы уже никогда родить ничего великого? Отнюдь, такой отбор создал лишь новый тип жертвенности, которая казалась настолько абсурдной, что её совершенно невозможно привязать к какому-либо капиталу. Речь о Алкивиаде. В быту таких людей нередко называют безумными, ведь совершенно невозможно понять, чего они хотят, ради чего они жертвуют так многим, и главное – ради кого? Алкивиад отличался от своего воспитателя Перикла, который жертвовал всем ради процветания Афин, такая жертва ещё похожа на капиталовложение. Но Алкивиад сначала жертвует ради Афин, а потом становится врагом Афин и проносит в жертву самих афинян. То есть своими действиями он полностью разрушает любую логику жертвенности, и становится ясно, что смысл жертвенности Алкивиада в самой этой жертвенности, в проявлении щедрости, и потому Ницше называет Алкивиада в числе прототипов сверхчеловека. Или другой пример – Наполеон Бонапарт. Здесь схожая история. Французская революция была актом скупости в условиях дефицита, сама концепция прав человека, рождённая революцией, в качестве естественного состояния человека рассматривала дефицит. И вот появляется корсиканец, который жертвует корсиканцами, француз, который жертвует французами, но и сам не боится стоять под артиллеристским огнём. Безусловно, поначалу Бонапарт нёс в себе черты высшего типа человека, хоть и затем, по словам Ницше: «себя предал и продал и благородство характера утратил». Сам Ницше критикует христианство и вообще ниспровергает кумиров лишь с тем, чтобы показать, что смысл ни в том, что творят пророки и мыслители, как Христос, Руссо или Платон, а в самом процессе творчества. Ведь великие учителя скупости нередко сами были людьми очень щедрыми и благородными, и достаточно лишь указать им на это их внутреннее противоречие, чтобы опровергнуть их учения. К тому же, сам Ницше, жертвуя собой без всякого «ради», взбудоражил филистерское общество Германии сильнее, чем своими книгами. В ранних сочинениях Ницше восхваляет немцев, в поздних глубоко презирает, как бы жертвуя ими – не есть ли это нечто схожее с тем, что проделывал Алкивиад с афинянами? Они поначалу думали, что он жертвует ради них, а потом оказалось, что жертвует ради самой жертвы.

Щедрость – основной принцип любого развития и творчества, но щедрость не монопольная, а агонистическая. Любопытно, что эпоха Возрождения не знала идеи прогресса, она стремилась исключительно к возрождению старого, Античности, в результате чего создала много того, чего в принципе не было в Античности, например, книгопечатание. В этом усматривается некий общий для перспективизма Ницше принцип развития. Все жертвы ради прогресса напрасны. Новое создаётся только путём возрождения чего-то старого, полузабытого, нет прогресса ради прогресса, но есть сочетание здорового консерватизма и инновации. Иными словами, имеет место соперничество, соревнование в щедрости между старым и новым. А ведь так, например, менялось и римское право в древнем Риме. Нельзя было просто взять и ввести новый закон, выпустить новый указ, можно было дать иное толкование старым нормам права, или возродить совсем старые, наполовину забытые нормы, которые в изменившемся языке приобретали какой-то новый, неповторимый колорит. Если приглядеться, то прогресс ради прогресса и вовсе будет выглядеть как иллюзия, самообман, поскольку Просвещение развивало лишь те проекты, что были заложены ещё в эпоху возрождения Античности. Агонистическая философия Ницше тем самым делает философию частью истории, делает философию исторической силой. Философы будущего должны быть уже совершенно свободны от немощи. «1026. Не «счастье следует за добродетелью», — а, наоборот, сильный человек определяет своё счастливое состояние как добродетель. Злые деяния свойственны сильным и добродетельным; дурные, низкие поступки — удел порабощённых. Самый сильный человек, человек-созидатель, по идее должен быть самым злым, поскольку он осуществляет, насаждает свой идеал среди остальных людей наперекор всем их идеалам и переделывает их по своему образу и подобию. Зло в данном случае означает нечто суровое, причиняющее боль, навязанное силой. Такие люди, как Наполеон, должны являться снова и снова, дабы укреплять веру в могущество одного человека: сам он, однако, из-за средств, к которым вынужден был прибегать, себя предал и продал и благородство характера утратил. Насаждай он свою волю среди иных людей, он бы применял иные средства, и тогда не вытекало бы с необходимостью, что всякий кесарь обязательно становится скверным человеком». [«Wille zur Macht».]
 

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12